— Это ты-то крестьянка? — удивился Георгий. — Ты же в Москве живешь и на фабрике работаешь, если не ошибаюсь, мастером.
— Все равно крестьянка. Видишь, бревна какие таскаю, пока этот тунеядец собутыльников отлавливает. Допили хоть?
Витька ошеломленно покачал головой.
— Горе мое луковое, — нежно сказала Галя, — пидорас вонючий! Нет, правда, Жорка, мы вот матери дров наготовим — и назад. И когда еще приедем… На хрена нам твоя церковь!
— Нет так нет, — согласился Георгий. — Зато честно.
Яков Семенович тесал из березового столбушка кормовое весло.
— Нашивкин заходил, — сказал он, не отрываясь от работы. — Ты его обошел, он обиделся.
— Ох ты. А я никак не мог вспомнить, кого забыл. Было такое ощущение. И что?
— Сам принес. Триста. Только, говорит, скажи князю, если Таможня спросит — я дал четыреста. А сотню я, говорит, заныкаю. В конце концов, кто в доме хозяин!
1.
Яков Семенович проснулся в предчувствии постороннего звука. Он прислушался. Все домашние звуки были на месте — за стеной, в горнице, всхрапывал Георгий, топотали и катили что-то в подполе мыши, потрескивал сам по себе старинный глечик на полке, муха шуршала в пучке прошлогоднего зверобоя. Приснилось, наверное.
Яков Семенович распахнул окно. Небо на востоке было цвета спелого крыжовника, свежий воздух принес запах смородинного листа, холодной воды, мокрой древесной коры. Полуоблетевшие запоздалые соловьиные всхлипы еще наполняли кроны, но уже не выплескивались из них. На краешке водостока скопилась капля росы, оборвалась, гулко булькнула в темной глубине бочки. Потом вторая, третья…
Яков Семенович вздохнул и стал одеваться, но сквозь шорох одежды посторонний звук наконец донесся. Он был из прожитой кем-то жизни, знакомый, но не ощущаемый прежде, архивный или музейный. Это была флейта.
Флейта вскрикивала, бормотала, вздрагивала, как дворовая девка в руках постылого барина, дергалась, пытаясь вырваться, оторваться от презрительных губ и мстительных пальцев, задыхалась и горько голосила. Улетала, опустошенная, далеко-далеко, задремывала, забывалась и, очнувшись, грохалась на колени.
Яков Семенович нахмурился и закрыл окно.
У берега стояла свежевыкрашенная битумным лаком лодочка. Братья Окуни привели ее вчера вечером, и Яков Семенович оставил ее на ночь на воде для испытания. Он привязал к носовому брусу тяжелый якорь — трак гусеницы — и оттолкнулся.
Георгий предлагал вчера разбить по традиции о бушприт бутылку если не шампанского, то хотя бы пива, но Яков Семенович отказался, ссылаясь на то, что трудно будет подобрать на дне все осколки. «И что за привычка устраивать балаган на ровном месте…»
