Митяй с Нинкой стояли у разогретого джипа. Сквозь заднее стекло глядела на подошедших огромная черная собачья морда.
— Привет героям невидимого фронта, — рассмеялся Митяй, протягивая руку.
— Почему невидимого? — поднял бровь Серафим Серафимович.
— Как же, профессор. Ты говорил, что у тебя в ФСБ все схвачено.
Подошел Савка.
— Пока, — равнодушно сказал он. — Херсимыч, весной приезжай, рыба сама на берег прыгает — Борисыч знает.
— Все, мужики, поехали, — заторопил Митяй. — Засветло хочу добраться.
Джип качнулся, вздохнул и медленно скрылся за деревьями. Савка смотрел, как след от него простывал на глазах — потерял глянец, покрылся мутной пленкой и ослеп. Нинка повернулась и быстро пошла в дом.
— Погоди, — сказал Савка вдогонку. — Я с тобой.
В сенях он разулся, снял бушлат и оказался в сверкающем адмиральском кителе.
— Ой, Савка, — рассмеялась Нинка, — ты, никак, свататься пришел?
— Я, Нинка, — не люблю иронии твоей, — обиделся Савка. — Ты мне эти пуговицы обрежь, а хорошие — пришей.
Он достал из бушлата бутылку.
— Вот, артисты оставили.
— Отчего же они артисты?
— Да я не в обиду. Хорошие мужики. Смешные. Чашки поставь.
— Я, Савва, не буду, — нерешительно сказала Нинка. — Работы — невпроворот.
— Ничего. За неделю управишься. Корочку отрежь…
РАСКАЛЕННЫЙ КРЕСТИК
Повесть
Татьяне Акимовой
1.
Стенания черного быка были слышны во всех концах деревни. Жители всполошились, полагая, что Колькино стадо прорвалось через болото и напирает на их куртуазные участки, где пенилась столовая зелень, хлопал под ветром полиэтилен парников, подмигивал среди булыжников портулак.
Булыжники эти, парникового происхождения, добывались хозяйками на лугу. Женщины в резиновых перчатках подваживали ломиком валуны, вталкивали их, вздыхая, в тележки, бережно петляли между кочками. Труд этот был Сизифов — для полной красоты всегда не хватало одного камня.
Жители были временные, городские и потому старались на земле с особой лютостью, предпочитая, однако, цветы прозаической картошке, которой сажалось ровно столько, чтобы хватило на сезон. Первые полведра выкапывались на Петров день, а остатки добирали в сентябре, когда готовили к отъезду загорелых, обветренных и слегка озверевших стариков. На Покров оставались в деревне двое-трое доживающих местных да несколько картофелин на вспоротых вилами грядках.
Черный бык был один. В пятнистом березняке, возвышаясь над своим разномастным стадом, он почувствовал в горле спазм внезапного страха и отвращения, попытался протолкнуть его кратким мычанием, затем взревел и ринулся сквозь поляну в бурелом. Тёлки вспархивали у его ног, смотрели, отбежав, исподлобья и замирали. Бык натыкался на выворотни, взрывал землю, перепрыгивал через стволы, пружинящий ольховник лупил его по прямой спине. В деревню он вошел утомленный и печальный.
