— Эко вас занесло в мертвую классику. Нынешние не такие.
— Нынешние? Да их и вовсе нет. Они нам кажутся по телевизору. Политик может играть на сцене, поэты занимаются политикой или высокой модой. Актеры пишут книги, а писатели — картины.
— А музыканты?
— Музыканты пусть сидят тихо.
— Понятно.
— Но политики — ладно, это недоумки. Один в детстве рисовал танки, другая — вышивала, третий до армии не мылся, четвертый — не целовался. Вот и шляются по саунам, раз есть такая возможность. И все хором, без исключения, хотят стать продюсерами. Дело новое, не совсем понятное, можно наварить…
— Есть еще стихи? — устало спросил Серафим Серафимович.
— Да есть, — вздохнул докладчик, — навалом.
— Давайте еще одно. Ладно?
Леденец, оборванец, любимец, промокший башмак,
Под обычным дождем я теряю свои очертанья,
И текут по лицу, и толпятся в оглохших ушах
Сочетания слов, человеческих снов сочетанья.
Я на русский язык перевел сновидения птиц,
Я глазами похож на собаку ненужной породы.
Массовик-одиночка, я вам предлагаю пройтись,
А потом убегу у подножья осенней природы.
Погодя, не дойдя, уходя, в состоянье дождя,
Упаду, пропаду, убегу на большую дорогу —
На базар, на позор, в магазин, во дворец, в синагогу, —
О, над вашими крышами ветры ночные гудят.
Ах, какая трава.
Посмотрите, какая трава.
Грызуны, соловьи, насекомые, лошади, гады.
Приглашаю на танец, я буду сейчас танцевать,
Ради музыки, смеха, веселости, смерти, награды…
Ну, дальше неразборчиво.
— То-то и оно. Знаете, — со странной мягкостью сказал Серафим Серафимович. — Я понимаю, вам было очень плохо, когда вы это писали. Не правда ли?
— Да уж…
— Не надо писать, пока горячо. Что-что, — а эмоции должны быть опосредованы. А это даже слушать неловко. Так обнажаться, да еще на манер истерики… А нет ли у вас гитары? Самое время спеть.
Савка с шумом встал, зашатался стол, зашатался эллипс в бутылке.
— Борисыч, ты меня замордовал. Петь я с вами не буду. У меня нет такого голоса.
Он раздвинул занавеску и уперся лбом в стекло.
— Буран кончился. Вон луна над домом Митяя. Прыгает.
Савка постоял на пороге и медленно двинулся восвояси. Вслед ему потянулась песня:
Iз-за гори кам’яної
Голуби злiтають.
Не зазнала роскошоньки —
Вже лiта минають…
Петр Борисович плечом навалился на дверь, и с трудом оттеснил часть сугроба, наметенного на крыльце. Затем, поднимая двумя руками до уровня груди помойное ведро, пробился, проваливаясь по пояс, к мусорной куче. Со стороны это показалось бы смешно. «Хозяйство вести, — резко выдыхал Петр Борисович, и, с глубоким вдохом: — не мудями трясти!»
