— Это-то ничего. Съ этими россейскими то, какъ-нибудь справимся! Эти драться не умѣютъ. А вотъ что наши Гаврилычи думаютъ, чортъ ихъ знаетъ. Вонъ нѣкоторые полки противъ красныхъ дерутся и по домамъ не разъѣзжаются. А красные у нихъ работаютъ вовсю. Спиртъ, деньги, агитаторы, листовки, посулы... И эти негодяи за свой родной Тихій Донъ, за своихъ женъ и дѣтей не хотятъ драться. Нейтралитетъ держутъ, сволочи. Вѣдь подсунули же имъ такое словечко. Это пока... Ну, а если эти чубатые дьяволы встанутъ на ихъ сторону, тогда наше дѣло — капутъ, закрывай лавочку. Раздавятъ.
— Много ихъ?
— Много-немного, но казаки конные и воевать умѣютъ, а мы пѣшіе и нас горсть. Что сдѣлаешь? А я на этихъ негодяевъ насмотрѣлся довольно, знаю ихъ, какъ облупленныхъ. Пока они не воюютъ, ихъ голыми руками бери да вяжи, не ужъ если шашки вонъ изъ ноженъ, тогда съ ними самъ чорт не сладитъ...
— Кого это вы такъ честите, Волошиновъ? — спросилъ подошедшій къ нимъ широкоплечій, рослый прапорщикъ Нефедовъ.
— Да нашихъ станичниковь, Гаврилычей, г. прапорщикъ.
— А-а... — невесело протянулъ тотъ. — Есть о чемъ говорить?! Наша казуня пойдетъ за тѣмъ, кто больше спирта поставить и денегъ дастъ. Страшные подлецы! Отца роднаго продадутъ. И какъ оподлѣлъ народъ! Не узнать. Казаковъ точно подменили. Тѣ же люди и не тѣ. Три года съ ними на войнѣ прослужилъ. Жили душа въ душу, не нарадоваться. А теперь такъ охамѣли, что изъ рукъ вонъ. И все это проклятая революція надѣлала. Попомните мое слово, господа: казаки надѣлаютъ и намъ и себѣ страшныхъ бѣдъ. У нихъ опасное настроенiе. А они — огромная боевая сила. Большевики сейчасъ спохватились и за ними ухаживаютъ, воспользуются ихъ силой, чтобы ихъ же потомъ раздавить... Такъ и будетъ.
Онъ отошелъ и вмешался въ толпу партизань, кого-то ища.
— Но зачѣмъ же добиваютъ раненыхъ? — Послѣ недолгаго молчанія спросилъ Юрочка, у котораго этотъ вопросъ ни на минуту не выходилъ изъ головы и все время долгаго молчания спросилъ зрачка, у котораго этотъ вопросъ ни на минуту не выходилъ изъ головы и все время мучалъ его.
Лицо Волошинова стало еще серьезнѣе, а глаза вспыхнули неутолимой ненавистью и злобой.
— Развѣ вамъ не объясняли?
— Нѣтъ. Никто ничего не говорилъ...
— Нельзя не убивать. Съ начала и не убивали. Но это не люди и не звѣри, а хуже, попадаться къ нимъ въ лапы невозможно. Если бы только убивали, чортъ бы съ ними. На то война и ихъ похабныя «свободы». А то прежде чѣмъ убить, они нашихъ раненыхъ и пленныхъ жгли живьемъ и живьемъ же в землю закапывали, подъ ногти забивали гвозди, вырывали и выкалывали глаза и ножичками скоблили десны. Вѣдь вотъ до какого зверства дошли эти хамы! Брать въ плѣнъ намъ ихъ некуда. Куда ихъ денешь? Возиться съ ними?! Да кто же будетъ, когда у насъ каждый человекъ на счету?! А оставлять нельзя, потому что встанетъ на ноги, и противъ тебя же пойдетъ, подлецъ, с винтовкой. Витя, ты опять здѣсь? — и съ строгой и съ ласковой улыбкой обратился онъ къ маленькому, проталкивавшемуся среди другихъ партизанъ и взялъ его за плечи. — Вотъ позвольте вамъ представить, партизанъ Чернушкинъ, самый старый партизанъ въ нашемъ отрядѣ...
