Юрочка выросъ въ хорошей, строго православной семьѣ и впиталъ отъ матери глубокую вѣру въ Промыселъ Божій, которую не могли сокрушить въ немъ даже школьный растлевающія атеистическія внушенія и которую въ его оскорбленномъ, юномъ сердцѣ только еще глубже укрѣпили кошмарныя событія революціоннаго безвременія.
Онъ упалъ на колѣни передъ иконой Спасителя у Царскихъ Вратъ, и молился не столько словами, сколько всей своей смятенной, тоскующей душою и измученнымъ сердцемъ.
«Господи, Боже Милосердный, — молился Юрочка, — Ты видишь сердце мое. Отъ Тебя ничто не скрыто... Я на все рѣшился, на все иду, на все готовъ, на всѣ страданія и муки... и если это надо, то и на смерть... Если надо пролить кровь мою и взять душу мою, то возьми, Господи! Я съ радостью отдамъ ее, съ радостью уйду изъ этого міра, въ которомъ воцарилось одно зло, ложь и неправда, въ которомъ попрано все святое... въ которомъ нѣтъ мѣста совѣсти и справедливости. Но, Господи, молю Тебя, спаси маму мою и сестеръ-малютокъ... пошли ангела-хранителя Твоего, да защититъ онъ ихъ отъ злыхъ людей и всяческихъ несчастій. Господи, молю, Владыко, Тебя, вразуми меня, неразумнаго и благослови меня, слабаго, на тяжкій подвигъ служенія несчастной, заблудшей Родинѣ, укрѣпи меня силою и крѣпостью Твоею. Молю Тебя, Владыко Святый».
Сколько времени молился Юрочка, онъ не зналъ.
Было уже темно и частыя звѣзды блистали на вечернемъ морозномъ небѣ, когда онъ вышелъ изъ храма.
Тяжесть свалилась съ его сердца, домой вернулся онъ спокойнымъ, съ опредѣленнымъ рѣшеніемъ и спалъ въ эту ночь такъ крѣпко, какъ давно уже не удавалось ему спать.
Рано утромъ Юрочка вышелъ въ столовую.
Въ домѣ еще спали. Одинъ только-что умывшійся дядя съ лицомъ, горѣвшимъ отъ холодной воды, сидя за столомъ, наливалъ для себя стаканъ чая.
— А-а, Юрочка, что же ты такъ рано поднялся? — спросилъ онъ. — Хочешь чаю?
— Я, дядя, иду сегодня записываться въ отрядъ Чернецова...
Дядя, скользнувъ глазами по лицу мальчика, опустилъ голову и молчалъ.
Породистое лицо его съ прямымъ, крупнымъ носомъ и темно-русой бородкой передерну-лось.
Онъ вынулъ изъ кармана платокъ и, комкая его въ бѣлыхъ, длинныхъ пальцахъ, обтеръ имъ навернувшіяся слезы, потомъ всталъ и, заложивъ руки за спину, прошелся по комнатѣ.
— Юрочка, милый мой, молодъ ты для такихъ подвиговъ — произнесъ онъ дрожащимъ голосомъ, — дождался бы пріѣзда мамы, тогда вмѣстѣ и рѣшили бы... Вѣдь пріѣзжаютъ же другіе, пріѣдетъ и она... Вѣроятно, что-нибудь задержало ее...
