И Юрочка такъ же, какъ и три другихъ пассажира, вдругъ повеселѣлъ, вздохнулъ всей грудью, точно гора, такъ долго давившая его, стѣснявшая не только всѣ его поступки и движенія, но даже и мысли, свалилась съ плечъ.
— Не нравится! — сквозь зубы процѣдилъ одинъ изъ пассажировъ, насмѣшливо и печально кивнувъ головой въ сторону конвоируемыхъ по платформѣ мужиковъ и бабъ. — Э-эхъ... Пороть некому... Безъ кнута мѣста своего не находятъ... што скоты несмысленные...
Онъ тяжело вздохнулъ и, не отрывая глазъ отъ окна, скорбно задумался.
Юрочка давно обратилъ вниманіе на этого пассажира.
Это былъ выше средняго роста унтеръ-офицеръ, опрятно, по формѣ одѣтый, въ шинели, съ двумя георгіевскими крестами на груди.
За всю дорогу отъ самой Москвы онъ неодобрительно слушалъ, что говорили вокругъ него, но самъ не проронилъ ни одного слова и только изрѣдка перешептывался съ своимъ товарищемъ, почти неподвижно пролежавшемъ въ углу вагона.
Видимо, послѣдній былъ переодѣтый въ солдатскую форму офицеръ, подобно тысячамъ другимъ, спасавшій свою горемычную голову маскированіемъ и переѣздомъ въ болѣе безопасныя области Россіи.
— Куда путь держите, служба? — спросилъ унтеръ-фицера разбитной и словохотливый нестроевой старшаго разряда, всю дорогу добродушно подсмѣивавшійся надъ большевиками.
— Да вотъ съ однополчаниномъ пробираемся къ своему командеру. Свово командера ищемъ...
— А гдѣ же онъ?
— На Капказскомъ хронтѣ...
— Эва! Есть о чемъ говорить?! Пропалъ вашъ Kaпказской фронтъ, начисто пропалъ.
Унтеръ-офицеръ помолчалъ, уныло глядя въ окно своими свѣтло-сѣрыми, голубоватыми глазами на бѣломъ, съ легкимъ румянцемъ, тонкомъ лицѣ, съ прямымъ носомъ, курчавой, русой бородкой и волнистыми, свѣтлыми волосами.
— Мать-Расея пропала, а не то што хронтъ... — не отрывая отъ окна своего взгляда, тихо, съ щемящей жутью въ голосѣ промолвилъ онъ.
— Вы откуда же сами-то?
— Съ Сѣвернаго хронта. Подъ Ригой стояли.
— Такъ чего же вы оттуда ѣдете?
— Пулеметчики — мы. Насъ въ полку-то, пулеметчиковъ, было человѣкъ девяносто съ лишкомъ. Мы, значить, по присягѣ воевали съ ерманцами. А въ полку — комитеты эти, митинги, ну значитъ и непорядокъ отъ этого, воевать не хотѣли и намъ не давали. Такъ на
пулеметахъ мы и ночевали. Насъ нашъ же полкъ и разстрѣлялъ. Коихъ перебили, коихъ разгнали. Ежели осталось въ живыхъ человѣкъ тридцать... такъ и того не будетъ.
Унтеръ-офицеръ говорилъ ровнымъ, спокойнымъ голосомъ, какъ разсказываютъ сказки или ведутъ обыкновенный разговоръ, но за этимъ спокойствіемъ чувствовалось глубокое, затаенное страданіе.
