Все еще оглушенный болью, я вырвал кусок стекла. Тихо стонал и шел, смешивая кровь с грязной водой канавы. А что теперь? С глазами полными слез я смог вытащить вонзившееся стекло, однако не знал, как остановить кровь. Я с силой сжимал лодыжку, чтобы уменьшить боль. Надо было стойко все вынести. Приближалась ночь, с которой возвращались папа, мама и Лалá. Кто бы меня не нашел в этом состоянии побьет меня; возможно даже каждый из них задаст мне трепку. В замешательстве я поднялся наверх, и уселся прыгая на одной ноге под моим деревом апельсина-лима. Все еще сильно болело, но рвотные позывы уже прошли.
— Смотри, Мизинец.
Мизинец ужаснулся. Он, был как я: не любил видеть кровь.
— Что же делать, Боже мой?
Тотока бы помог мне, но где он может быть в этот час? Оставалась Глория, она должна быть на кухне. Она была единственной, которой не нравилось, что меня столько били. Возможно, потреплет меня за уши, или снова наложит наказание. Но надо было попробовать.
Я потащился к дверям кухни, обдумывая способ обезоружить Глорию. Она подшивала полотенце. Остановился, не зная, что делать, но на этот раз Бог мне помог. Она посмотрела на меня и увидела, что я стою с опущенной головой. Я решил ничего не говорить, так как отбывал наказание. Мои глаза были наполнены слезами, и я стонал. Я встретился взглядом с Глорией, которая смотрела на меня. Ее руки перестали подшивать.
— Что случилось, Зезé?
— Ничего, Годойя. Почему никто меня не любит?
— Ты очень шаловливый.
— Сегодня меня уже три раза побили, Годойя.
— Но разве ты не заслужил?
— Нет, это не то. Похоже, что никто меня не любит, и пользуются любой возможностью, чтобы бить меня за любую вещь.
Глория почувствовала, как ее пятнадцатилетнее сердце содрогнулось. Я видел это.
— Думаю, что будет лучше, если завтра меня переедут на Рио-Сан Пабло, и я буду весь раздавленный.
И тогда слезы полились потоком из моих глаз.
— Не говори глупости, Зезé. Я тебя очень люблю.
— Не любишь меня, нет! Если ты меня любишь, то не позволишь, чтобы бы меня побили сегодня еще раз.
— Так уже темнеет и у тебя нет времени, чтобы натворить какую-нибудь шалость, за которую тебя бы наказали.
— Я уже это сделал…
Она отбросила работу и приблизилась ко мне. Почти вскрикнула, увидев лужу крови, в которой стояла моя нога.
— Бог мой! Гум, что стряслось? Я выиграл партию. Когда она называет меня «Гум», значить я уже спасен.
Я воодушевился и сел на стул. Она быстро наполнила тазик водой с солью и стала на колени у моих ног.
