— Тюбкендерли? — сказал я.
Белов покачал головой.
— Бухта Бековича. Как только я увидел ее вчера, сразу понял.
— Поразительное сходство!
Белов подошел к стеклянной перегородке, о чем-то попросил помощника диспетчера и вернулся, держа в руках красный томик лоции.
— «Бухта Бековича, — прочитал он, раскрыв книгу, — неглубоко вдающаяся в берег бухта с глубинами до семи метров. Подход к берегу возможен для судов с осадкой не более полутора метров.
Вход в бухту со стороны моря затруднен благодаря наличию нескольких песчаных кос — остатков бара реки, пересыхающей в летнее время.
При подходе следует соблюдать осторожность: берег имеет сходство с берегом в районе Тюбкендерли, но может быть легко отличен по приметному знаку — буровой вышке, установленной на склоне одного из холмов, распадок между которыми отмечает вход в бухту».
— Вот оно что! — сказал я. — И тут буровая вышка.
— Вышку у Тюбкендерли поставили несколько недель назад. Старшина катера мог о ней и не знать. Достаточно проверить — есть или нет его роспись на извещении мореплавателям.
— А извещение издали?
— Да.
— Врач не опоздал?
— Его доставили самолетом. Посадочной площадки там нет — летчик сажал машину на береговой песок. У больного был острый приступ аппендицита.
— Старшина утверждает, что ошибся в определении берега?
— Конечно. Но ему не верят. Он не раз бывал в бухте Бековича и хорошо знает подходы. Сейчас он придет сюда сам. Через час нас примут начальник порта и аварийный инспектор. — добавил Белов. — Я думаю, старшина говорит правду.
В дверь постучали.
— Войдите! — крикнул из-за перегородки диспетчер.
Дверь приоткрылась, и в комнату протиснулся широкоплечий парень в синей форменной куртке с желтыми пуговицами. Он сгреб с головы фуражку и, задевая, стулья, направился к окошку в стеклянной перегородке. В парне нетрудно было узнать матроса с фотографии — старшину катера.
— Вы вызывали меня? — спросил парень.
Диспетчер кивнул в сторону Белова и закрыл стеклянное окошечко.
— Нам нужно кое о чем с вами поговорить, — произнес Белов и привстал. — К сожалению, здесь, только два стула.
— Ничего, я постою, — сказал парень и приготовился слушать.
Он стоял чуть согнувшись, большие руки теребили фуражку. На куртке двигались и поблескивали латунные, старательно начищенные пуговицы.
— Я постою, — повторил старшина, морща упрямый круглый юношеский лоб.
