— Теперь мы в расчете! — сказали они со смехом. — И запомни, бешеный: таких, как мы, задирать не следует.
— Конечно, запомню, — со вздохом ответил Петер-угольщик. — Но раз уж вы избили меня, сделайте милость, повторите разборчиво, что он пел.
Они снова засмеялись и стали издеваться над ним, но тот, что пел песню, повторил ему ее слова, и со смехом и пением они двинулись дальше.
— Значит, «воскресенье», — сказал бедняга, с трудом поднимаясь на ноги после побоев, — «воскресенье» — рифма к «владенья». Теперь, Стекляшничек, мы с тобой поговорим еще разок.
Он пошел в хижину, взял свою шляпу и посох, попрощался с жильцами хижины и направился обратно к пригорку.
Шел он медленно и задумчиво, ведь ему нужно было вспомнить еще одну строчку стишка.
Наконец, когда он уже поднимался на пригорок и ели пошли повыше и более плотной толпой, он вспомнил злополучную строчку и подпрыгнул от радости. Тут из-за елей вышел великан в одежде плотогона с длинным, как мачта, багром в руке. У Петера Мунка чуть ноги не подкосились, когда он увидел, как тот медленно шествует рядом. «Это, конечно, не кто иной, как Михель-голландец!» подумал он. Страшный исполин шагал все еще молча, и Петер время от времени боязливо поглядывал на него искоса. Он был на голову выше самого высокого человека, которого Петер когда-либо видел, лицо у него было не то чтобы молодое, однако же и не старое, но все в морщинах и складках. На нем была холщовая куртка, а огромные сапоги, натянутые на кожаные штаны, были хорошо знакомы Петеру по преданию, услышанному от старика.
— Петер Мунк, что ты делаешь на этом пригорке? — спросил наконец лесной владыка низким, раскатистым голосом.
— Доброе утро, земляк, — ответил Петер, желая показать, что он не испугался, хотя сам весь дрожал. — Я хочу вернуться домой через этот пригорок.
— Петер Мунк, — возразил тот, бросая на него колючий, страшный взгляд, твой путь не ведет через эту рощу.
— Ну да, это не совсем прямой путь, — сказал тот, — но сегодня жарковато, и я подумал, что тут будет прохладней.
— Не лги, угольщик! — воскликнул Михель-голландец громовым голосом. — А то я свалю тебя шестом. Думаешь, я не видел, как ты что-то клянчил у крохотульки? — прибавил он мягко. — Брось, брось, это была глупая выходка, и хорошо, что ты позабыл стишок. Он скупердяй, этот недомерок, и дает не много, а кому дает, тот всю жизнь не рад будет… Ты, Петер, бедняга, и мне от души тебя жаль. Такому веселому, красивому парню нашлось бы в мире дело получше, чем выжигать угли! У других счету нет талерам и дукатам, а у тебя и мелочишка наперечет. Не жизнь, а убожество.
