Ей и в голову не приходило, что она сразу же не воспылает любовью к своей истинной любви. Но ведь она ожидала кого-то , ну, пониже ростом Не зеленого юнца. С более полированными манерами. И во всяком случае, лучше одетого. И побогаче.
«Для погонщика мулов он почти не пахнет».
Ее охватило бессмысленное желание содрать кольцо с его пальца и постучать им по ближайшему столу, словно ее заклятие можно было выбить, как что-то в нем застрявшее. Но даже на таком расстоянии она ощущала все то же еле уловимое успокоительное гудение магии. Когда швейцарец надел кольцо, заклятие ничуть не воспротивилось, а обвило его палец, мурлыча, точно безмятежно счастливая кошка, только что наевшаяся до отвала рыбой и сливками. Правильно сотворенное заклятие оставалось скрытым даже от внутреннего глаза ученого мага. А чувствам обычного человека открывалось, только если было наложено неумело, не обладало нужной силой - режущий диссонанс, ни на что не воздействующий. Первые попытки Тесео были почти мучительно громкими и сыпали видимые искры. Но присутствие заклятий мастера Бенефорте было почти неразличимо. Они действовали согласно природе, а не вопреки ей.
«Видишь ли, если сохранять труп умершего без покаяния и не погребенного, только что отлетевший дух можно подчинить чьей-то воле».
Замыслил ли сеньор Ферранте обрести новое кольцо духов? Убитый мастер маг должен быть источником великой силы. Сеньор Ферранте, конечно, не останется нечувствительным к подобной ироничной симметрии: принудить того, кто уничтожил его кольцо, самого войти в другое. А если Ферранте разграбил их дом, одному Богу известно, что еще он отыскал там для утоления своей жажды власти.
Она перебирала в уме прошедшие дни. Ночь и день, чтобы лозимонцы добрались до замка со своими ранеными и магической солонкой. День на то, чтобы занятый осадой сеньор Ферранте сообразил, что они оставили гнить на лугу куда более могучий источник колдовства. День на то, чтобы они вернулись и ничего не нашли, день, чтобы расспрашивать по дороге о необычном трупе...
Она потерла ноющие виски. Смерть отца должна бы положить конец ее страхам за него. Ведь положено считать, что мертвые, навеки чуждые страдании, обрели исцеление и утешение в объятиях Господа Иисуса и святых. В ту первую ночь к ее горю примешивалось странное чувство облегчения, будто у нее с плеч свалился груз, которого она прежде не замечала, будто ее мир вдруг широко раскинулся над ней, стал доступным. Нежданно она стала хозяйкой своей жизни, могла поступать, как сочла бы нужным. В ее сердце билась тихая радость, пока ее горло душили рыдания. Конечно же, радость была великим грехом. Ей следовало чувствовать только горе и страх перед миром, в котором она осталась без защитника. Только горе, а не былую обиду.
