— Ну уж нет. Здесь вряд ли. Здесь же глухомань, медвежий угол. Они ж здесь лени вые как…
— Краснодарцев поджечь не поленились. Чуть шашлык не сделали из ментят.
— Да-а… Откуда парень-то был?
— Первая рота, третий взвод. Вова Самойлов. Не помнишь? Худой такой.
— Не помню.
— И как его?
— Вроде бы, арматуриной по голове.
— Они же в касках должны были быть? — Там на площади такое, говорят, было… Месиво. Вроде бы сорвали с него каску, а потом по голове. Он упал, а они его ногами замесили.
— Значит, надел плохо! Не зря же Стодеревский говорит: плотнее ремешок затягивайте, а мы … забиваем. Надо было каску лучше надевать!
— Трясогузка его домой повёз. Трясогузку хлебом не корми, дай с гробом прокатиться.
— Была же у него лопатка? Надо было самому рубануть. И был бы жив. Рубануть надо было.
— А ты смог бы? Рубануть?
Всё было по-прежнему и всё-таки иначе. Некто Мёрфи, проходящий освидетельствование в дурдоме, занимал его чрезвычайно. Наконец-то появилось время, когда можно сесть в уголке, достать из-под бушлата журнал «Иностранная литература» — и пропасть из смрадного хаоса. «Пролетая над гнездом кукушки» Митя читал с жадностью, глотал пропитанные тонким ядом страницы, как те абрикосы и персики в ночном Бакинском переулке. В гудящем холле гостиницы, уже переименованной местными из «старой» в «солдатскую»; в актовом зале «бывшего» горкома в составе подрёмывающих тревожных групп; на посту, положив журнал на толстую газовую трубу. Окружающие начинали коситься. Мигали вокруг него испытующие, ощупывающие взгляды — нервные лампочки на приборчиках «свой-чужой».
— Эй, Митяй, не зачитался? Ум за разум заплетётся, зае….ся разматывать.
— Да …. …. …., а то …. и …. …., будешь потом …. ….!
«Свой», — обманывались приборчики и оставляли его в покое, наедине с наэлектризованными страницами. Они делали ему больно, эти страницы, но дочитав, он впервые за месяцы службы почувствовал, что душа, наконец, накормлена. Фух! Хорошо знакомое там, в жизни по имени гражданка, забытое здесь — чувствовать, как она выделяет соки, урчит, уммирротворряяяяется.
Он прислушивался к себе. Сложное волшебство, необъяснимый трюк читающего сознания: закрыв книгу, ты умер, закончился вместе с ней… и сейчас же, не успев отнять ладоней от обложки, вдохнёшь болезненно, как в первый раз, и начнёшь жить — новенький и розовенький, только что обмытый. Странно: закрывая книгу, закрываешь гроб — и закрывая книгу, укутываешь новорожденного.
