— Это мои папа и мама, — сказала Валерия Павловна, и Гнедину странно было услышать эти слова из ее уст; наверно, потому, что она сказала не «родители», не «отец и мать», а так вот — «папа и мама». — Не знаю, что мне с ними?.. — Она повертела портреты в руках, положила на край столика. — Они-то уж никому не дороги и не нужны…
— Почему? Нужны, — возразил Гнедин. — Мы с Машей возьмем их и сбережем. — Ему показалось, что Валерия Павловна колеблется. — Зачем оставлять их здесь?
Мгновение она глядела на Гнедина в упор — близоруко, растерянно, растроганно. Потом отвела взгляд, сделала глотательное движение (кожа на шее натянулась и снова обвисла).
— Я и не думала оставлять их, — сказала затем Валерия Павловна ровным голосом. — Я думала уничтожить. Женя, спасибо вам… — Она вложила фотографии в портфель и протянула ему: — Ну, идите.
…На полпути от крыльца к калитке Маша приостановилась вдруг:
— А мне нести… что?
Евгений Осипович покачал головой и опять улыбнулся ей, как тогда, когда бабушка просила не баловать ее.
— Ты будешь идти с пустыми руками, как барыня…
Маша торопливо оглянулась на дом:
— Можно тогда, дядя Женя, я одну куклу возьму?
— Возьми, — сказал он. — Я подожду.
Девочка стремглав кинулась в дом и через минуту выбежала в сад, неся, как младенца, «бабу»… Эту «бабу» в широкой, на вате юбке жена сажала когда-то на чайник, чтобы он не остывал в продолжение ужина. А как-то, морозным вечером, когда он вернулся домой с маневров со странным ощущением, что остыла, промерзла голова, Люся сняла с него шлем и надела на него эту «бабу», вобравшую тепло чайника… Она придерживала «бабу» на его голове обеими руками и со смехом спрашивала: «Теперь не зябко? Теперь не зябко?..»
Голова «бабы» с желтыми нитяными волосами и четко нарисованным на чулке лицом выглядела сейчас совершенно так, как пять с лишком лет назад в центре стола, за которым они сидели поздним вечером…
А Маша глядела на свою куклу, радуясь, что удалось захватить ее. Но через минуту, когда она затворила за собой калитку и тут же увидела бабушку, спешащую от дома к калитке, глядящую и машущую ей вслед так (откуда-то она знала это), как глядят и машут в последний раз, она ощутила, что наступил конец. (Бывало, бабушка читала ей разные истории, а потом говорила вдруг: «Конец», и Маша не понимала — что это, почему?.. Ведь что-то же должно быть и дальше?..) И вот теперь всему, что всегда было, наступил конец, а дальше ждало совсем другое и неизвестно что, — она не поняла этого, но почувствовала боль и страх.
