— Хорошо бы перекусить, — сказал он Надьке, кивая на открывшееся заведение. Там было по утреннему пусто и чисто. Только инструменты, оставленные музыкантами лежали на столиках, близких к эстраде. Николай тяжело опустился на стул, и распорядился для себя мяса, предоставив Надьке решать самой, что и как она будет есть. Он облокотился на стол и стал глядеть в окно. Настроение портилось безвозвратно. Наверное реакция на все эти фантастические передряги. Достало всё, подумал он. Я как актер-статист в плохой пьесе с известным концом. Он и раньше-то не очень любил идею божьей предопределённости, но тут весь её ужас навалился на него, почти физически вжимая в землю. Он ведь знал, что будет впереди, и ничего не мог сделать. Он знал, что всё это разнообразие НЭПа кончится коллективизацией, которая окончательно переломит хребет стране, что Аршинова уберут из органов в конце 20-х, и хорошо ещё, если на пенсию, а не пристегнут к какой-нибудь «Промпартии». Что дети, которые бегают за окном, лягут под танками немецкой армии в 41-м, а из поколения этого, 1923 года, с войны вернётся всего 8 %. Это знание давило. Как кредитор. Неожиданно это сравнение развеселило его. Будем бороться, в который раз за последний год грустно подумал он.
Ему давно уже принесли мясо, и Надька куда-то ушла, а он всё сидел, чувствуя усталость и боль. Рядом на столике сиротливо лежала гитара, и когда официант взял её уносить, Николай очнулся.
— Дай-ка её на минутку, — неожиданно для себя сказал он. Он попробовал лад, и негромко заиграл повторяя про себя слова
По земле бушуют травы
Облака плывут как павы
И один, который справа
Это я, и мне не надо славы.
Ощущение будущих трагедий не уходило, наоборот, стало острее, и он запел Гамзатовских "Журавлей". Он не видел, как неожиданно остановился официант, и, осторожно поставив посуду, замер, вслушиваясь в простые, но такие близкие каждому слова этой песни. Ведь неважно, какая это конкретно война. Убивают везде одинаково. Он не видел, как вернулась Надька, и не доходя до столика, остановилась, прислонившись к стене. А перед глазами стояли синие горы Кавказа, в ушах бился вертолётный рёв, и жёлтая пыль горного серпантина снова была страшно рядом, а очки были разбиты, и он ничего не видел, кроме силуэтов людей с оружием, подходящих к его подорванной машине. Он тогда был готов умереть, хотя был на гребне успеха и дела ещё шли хорошо. Но пронесло. А это чувство готовности осталось и сильно помогало переживать дальнейшие неприятности. Потом он спел Егоровские «Облака» и «Комбата».
