Беломраморный камин был ярко начищен до самого сводчатого потолка, и гербовый щит университета на его полированной поверхности был таким же ярким, как в последний день, когда Саттон его видел.
— Я думаю, — обратился к доктору Саттон, — вы удивитесь, почему я пришел.
— Ничуть, — возразил доктор Рэйвен. — Все мои мальчики рано или поздно возвращаются повидать меня, и я рад видеть их. Это заставляет меня гордиться.
— Я и сам удивляюсь, — улыбнулся Саттон, — и мне кажется, я знаю, почему, но это трудно объяснить.
— Тогда давай спокойнее, — сказал доктор Рэйвен, — помнишь, так, как мы привыкли. Мы сидели н обсуждали вопрос и, наконец, прежде, чем отчетливо понять его, мы находили суть.
Саттон коротко рассмеялся.
— Да, я помню, доктор. Тонкости теологии. Существенные различия в сравнительной религии. Скажите мне вот что. Вы провели за этим всю свою жизнь, вы знаете о религиях земных и других более чем любой человек на Земле. Были ли вы способны хранить одну веру? Вы когда-нибудь испытывали искушение уклониться от учения вашей расы? Доктор Рэйвен поставил чашку.
— Я мог бы заранее знать, что ты озадачишь меня. Ты делал это все время. У тебя была сверхъестественная способность поставить именно тот вопрос, на который человеку труднее всего ответить.
— Я больше не буду вас озадачивать, — заверил его Саттон, — по-моему, вы нашли какие-то хорошие, можно сказать, даже лучшие черты в прошлых религиях.
— Ты нашел новую религию?
— Нет, — произнес Саттон, — это не религия.
Церковный колокол все звонил, а девушка, смех которой доносился, ушла. Ее шаги на тротуаре были уже далеко.
— У вас не было когда-нибудь чувства, — внезапно спросил Саттон, — словно вы сидите здесь и слышите то, что, как вам известно, вам не дано было услышать?
Доктор Рэйвен покачал головой.
— Нет, не думаю, что я когда-нибудь это чувствовал.
— Если бы услышали, что бы вы сказали?
— Я думаю, — сказал доктор Рэйвен, — что я мог бы быть так же озадачен этим, как ты сейчас.
— Мы жили одной верой, по крайней мере, восемь тысяч лет, а может быть, и больше. Наверняка, больше. Потому что, что заставляло неандертальца красить берцовые кости в красное и ставить черепа к востоку лицом, должно было быть верой, слабым проблеском чего-то вроде веры.
— Вера, — мягко произнес доктор Рэйвен, — это могучая вещь.
— Да, могучая, — согласился Саттон, — но даже в ее силе — признание нашей слабости. Наше собственное признание того факта, что мы недостаточно сильны, чтобы стоять самостоятельно, что мы должны иметь посох, чтобы опереться; вера — это выражение надежды и убеждения в существовании какой-то высшей власти, которая укажет нам путь и даст руководство.
