В несколько дней тихое место превращалось в бурлящий край, где лилась кровь и творились самые темные дела. Хорошо, когда Пролом образовывался дальше к югу, в краях холодных королевств, где встречался какой-никакой, а закон. К северу всегда царили другие порядки.
— Теперь несколько лет мы можем жить спокойно, женщина, — подытожил Уэнс. Дрожащими руками притянул ко рту кружку и сделал шумный глоток. — Может быть, на моем веку я больше и не услышу о Темном Боге.
Он улыбнулся беззубым ртом.
Уэнс ошибался.
Арри ан Домд уехал через три дня, и в тот вечер Одноглазый пришел в таверну Пухлого Боба, заказал себя шаркуновскую настойку и угнездился в своем любимом уголке. Выглядел он усталым. И я чувствовал, как давит ему что-то на плечи, как сжимают бывалое морское сердце холодные пальцы тревоги.
Это не пустые слова. Я — эмпат. Так меня называл шаман Сканди. Я могу слышать настроение другого человека, его чувства. Обычно, конечно, не обращаю внимания на беспокойный фон, царящий вокруг, но иногда чужие потоки эмоций просто разрывают мой мир в клочья. В нем шевелятся острые щупальца боли, проступают игольчатые лапы тревоги или окутывает пушистый, алый мех любви. Это ассоциации — первое, что приходит в голову. И я не знаю, как описать эти ощущения иначе.
От Одноглазого веяло металлическим запахом массивных кандалов усталости, за которыми метался маленький ярко-зеленый страх. Почти неуловимый. Когда я почувствовал это — даже не поверил. Разве это возможно, чтобы старый моряк хоть чего-нибудь боялся?!
Сам я задержался, помогая Пухлому Бобу с уборкой большого зала. В тот вечер в таверне оставались только старик Уэнс и Одноглазый. Каждый сидел в своем углу, и оба потягивали горячую настойку. Я же натирал пол, смахивая с лица пот, и совсем не думал о жутком холоде, царящем снаружи. За окном стемнело, а вдобавок еще и поднялась метель, раскачивая шаманские фонари, освещающие тропки-мостики. Свист и вой вьюги пробивались даже сюда.
Пока я прибирался — никто из стариков так ни слова и не проронил. Одноглазый мертвецом смотрел в окно, на качающиеся фонари. Уэнс покашливал, елозил на лавке и шумно вздыхал, но молчал. Я чувствовал себя очень неуютно. Мне хотелось самому спросить хоть что-нибудь, лишь бы прервать эту угрожающую тишину.
Обычно разговорчивый, сегодня Уэнс пугал меня своим угрюмым видом. И иногда он с непонятной тревогой посматривал на Одноглазого. Старика-инструментария разрывало на части желание что-то спросить у моряка, о чем-то пообщаться, но он медлил, выжидал.
