— Петр Лукич, — спросил Федор, чтобы только не молчать, — и куда ж Яуза течет?
— Яуза-то? А в Москву-реку, а Москва-река через Оку опять же в матушку нашу Волгу.
«Ишь ты, — приметил для себя Федор, — стало быть, и без Волги на Руси ничего с места сдвинуться не может». И от мысли такой возгордился волгаренок.
— Тронули, — вздохнул Петр Лукич.
Каурые одним махом вынесли на холм, и перед Федором предстало чудо: на широком плацу, против императорского дворца, освещенная тускло-красным светом низкого солнца, высилась огромная сказочная хоромина.
Лошади пошли шагом, и другие сани поравнялись с ними.
— Вот он, Федор Григорьич, и Оперный дом, — протянул руку Прокоп Ильич.
Со стороны Москвы тянулись вереницы саней, резко скрипели полозья, задыхались в хриплом лае собаки, фыркали лошади, ругались возницы, перекликались седоки. И этот, казалось, неумолчный грай перекрыл вдруг резкий сухой треск фейерверков.
Десятки, сотни разноцветных огней взвились в небо, закружились кольцами, заметались над полем. И заржали в испуге лошади, попятились, оседая на круп и выворачивая оглобли. А воздух уже дрожал, трепетал от ослепительно белых, голубых, зеленых огней. Павлиньими хвостами били в небо гигантские фонтаны, рвались в разноцветные клочья шары, огненные стрелы с шипением резали мерцающее зарево.
Умилился душой Федор от чуда такого. А когда потемнело все вокруг и последние искорки, медленно опадая, растаяли в воздухе, он вспомнил, что ведь и государыня императрица к умилению склонна и, стало быть, едина душа человеческая. Это открытие так поразило его и обрадовало, что он не удержался, чтобы не поделиться с Прокопом Ильичом.
— Прокоп Ильич, а, Прокоп Ильич!
— Чего тебе, Федор Григорьич? — не сразу ответил учитель, видно, тоже еще переживал красочное видение.
— Спросить хочу. Вот вы говорили, будто такое с итальянским машинистом учинили, что государыня от умиления слезьми залилась.
— Ну?..
— Стало быть, едина душа человеческая?! Мы-то ведь тоже…
— Окстись, кормилец! — пробасил из своих саней Петр Лукич. — Эва! Мы-ста, я-ста… Доучился, благодетель…
Но Прокоп Ильич, как истинный учитель, не дал погаснуть сверкнувшей искорке познания.
— Слезы дешевы! — сказал он резко и значительно. — Созерцая божественное, недоступное, всяк думает о земном, о коросте грехов своих — и сравнивает несравнимое. Вот тогда и плачет! Не от умиления — либо от обиды, либо от досады, что не может достичь недоступного и обречен довольствоваться грешным, земным.
