В перерыве она отказалась от буфета. Я нес всякую ахинею,
белибердень, порол что-то об армии, о медведях в Сибири, какие-то мегабайты
ненужного текста. Я не мог понять, сколько ей лет. Это, конечно, было неважно.
Но днем, в зале, и у Казанского, в платке, казалось, что тридцать, а тут –
студенточка, да еще и первокурсница.
Как мы прожили перерыв, не помню. Сцена заполнилась вначале
тем же оркестром. Потом вышли капельцы. Так их Саша назвала.
– Вон Даша, видите, красавица, такая статная, русая,
стоит в середине, в первом ряду.
– Красавица – вы, – сказал я.
Она улыбнулась и сделала успокаивающий жест рукой: мол,
спасибо за комплимент, очень вы вежливый молодой человек.
Вышел Чернушенко. Поднял до плеч руки, как-то напрягся и
резко стегнул правой рукой по воздуху. Хор грянул. Грянул и оркестр. Это было,
говоря высоким стилем, слиянное неслияние. Они вели одну мелодию, но каждый
по-своему. Четкие, рубленые фразы латыни, ритм гремящих ударных, немыслимая
высота скрипок – нет, не описать. Хотелось одного: чтоб это не кончалось, чтоб
все это замерло в звучащем состоянии, чтоб ночь не сменила этого вечера. Чтоб
мы прямо вмерзли, впаялись, вросли в свои кресла. Я не заметил даже, как
положил горячую ладонь на ее, тоже горячую руку.
Но как непроизвольно я положил свою руку на ее, так
произвольно она освободилась от прикосновения. Больше я не посмел забываться.
Музыка продолжалась, хор садился и вставал, солисты сменялись, я все надеялся,
что будет повторение мощного начала. Да, оно повторилось в конце. Эта
согласованность голосов и музыки, угадавшая ритм сердца и дыхания, была бы
невозможна для долгого звучания, она бы обессилила и зал, и сцену, все бы
заумирали. Но и очень не хотелось, чтобы это уже было окончанием всего вечера.
Закончилось. Дирижер поклонился и быстро ушел. Гремел уже
зал. Хотя я заметил Саше, что в Москве бы хлопали дольше. Хлопки бы перешли в
овацию, все бы встали.
– Холодный ваш город, «в этот город торговли небеса не
сойдут».
– Жестоко, Александр Васильевич. Я Блока очень любила,
но вот это описание Божьего храма, в котором он тайком к заплеванному полу
горячим прикасается лбом... Где он увидел в православной церкви заплеванный
пол?
Мне на это нечего было сказать. Капелла пустела быстрее, чем
зал симпозиума.
– Вы в раздевалку? – спросил я.
– Нет, я в служебной раздевалась.
– А-а...
Музыка, помимо всяких слов, билась в памяти слуха. Кляня
себя за внезапную робость, я дошел с Сашей до лестницы. Тут мы и простились.
Второй раз за день.
