– Хлевинный дух. Он у нас теперь озорует. Скотину
щекочет, кормиться ей не дает.
Гавша хотел посмеяться, но так и замер.
Из хлева сквозь жалобное мычанье и блеянье донеслось
пение. «Буду славить тебя, Господи, всем сердцем моим, возвещать все чудеса
Твои. Буду радоваться и торжествовать о Тебе…»
Гавша подскочил и припал к щели в стене. Сквозь нее
пробивалась узкая полоска света от зажженной в хлеву свечи. Посреди коровьих и
овечьих закутов, где беспокойно двигалась скотина, темнела коленопреклоненная
фигура чернеца. Не того молодого дылды, что вздумал сегодня препираться с
княжьим вирником, а старого, с проседью в бороде, дюжего и широкоплечего.
«Другого привел», – со злобой подумал Гавша о
молодом. И тут узнал поющего монаха, которого видел однажды в хоромах князя
Изяслава.
– Чего там? – подлезла к нему девка, заглядывая в
щель.
Гавшу разобрало веселье.
– Сам Феодосий-игумен пожаловал к вашему хлевиннику.
Вишь, поет ему.
Он с глухим урчаньем схватил девку поперек живота,
будто враз оголодал, и кинул на сено. Набросился, стал терзать. Девка только
попискивала.
Сладко и терпко любиться, когда за стенкой чернец,
ничего не ведающий, распевающий свои молитвы, ни разу не испробовавший бабьего
мягкого тела. Что за жизнь у монахов!
Гавша яростно перепахивал поле и уже готов был вновь
засеять его. Он не почувствовал, как по спине что-то пробежало. Но услышал, как
взвизгнула девка, выдираясь из-под него. Ощутил, как на голове шевелятся
волосы.
Голосящая со страху девка бросилась, в чем мать
родила, с сеновала во двор, побежала прочь, сверкая задней мякотью. Перед носом
у Гавши заскакал серый комок, из которого торчали мохнатые лапы и будто бы
свиное рыло. Гавша отмахнулся от него, попятился на карачках, уперся задом в
стену. Торопливо перекрестился. Существо остановилось и, похоже, задумалось.
Монах в хлеву пел псалом за псалмом, грозился именем Божьим.
Гавша вдруг, сам того не понимая, тихонько заскулил.
Стал царапать ногтями деревянную стенку. Ему стало страшно тоскливо и одиноко,
будто стоял на краю глубокого обрыва и ждал тычка в спину.
Серое существо ожило, задвигалось и убралось вон. Не
через распахнутую дверь, а прямо сквозь стену.
Гавша нащупал рубаху и порты, очень медленно оделся.
Руки дрожали, и ноги долго не попадали куда надо. Пояс не хотел застегиваться.
На всю жизнь после этого он возненавидел монахов…
…С рассветом Григорий на пару со смердьим холопом
перевез мертвецов из лесу в село, к жилу посельского Прокши. Тиун долго не
соглашался принимать убитых. Чужих заложных покойников, умерших плохой смертью,
никому в селе не надобно было, хватало своих. Григорий с апостольской кротостью
и великим терпением объяснял, что они не обратятся в упырей и не будут ни на
кого нападать ночами. Прокша все равно не верил. Уложить трупы в холодную
погребную клеть он позволил только после того, как монах пригрозил:
