— А ну не хулигань!
Яков Владленович взял своего короля и тоже откусил ему голову. Москательников проанализировал ситуацию и решил, что худенький, маленький Сорокин гораздо больше нарушает дисциплину, пуская из толстых губ пузыри, — строго подошел к нему и погрозил пальцем:
— А ну не хулигань!
Сорокин спрятал огромную, обритую наголо голову под подушку и перестал пускать пузыри.
— Здравствуй, дядя Юра.
— Здравствуй, Петя. Печеньки принес?
Грогин протянул пакет с печеньем Юрию Юрьевичу, хотел спросить о здоровье, но решил, что это будет не очень хорошо.
— Как живете, не скучаете?
— Не задавай идиотские вопросы.
Юрий Юрьевич не спеша жевал печенье, прихлебывая из кружки с отколотыми краями безвкусный чай, и совсем не слушал краткие однообразные новости Грогина о близких и не очень близких родственниках, глобальных и локальных событиях, погоде и занимательных случаях из жизни окружающих.
— Я вижу тебе не интересно.
— Почему же не интересно, напротив, вполне забавно слушать о вашей заунывной действительности.
— А здесь веселей?
— Что же это ты мне некорректные вопросы задаешь? Я человек, у которого душа болит, а ты тут на бульдозере разъезжаешь, тоньше надо быть! Какие конфеты принес? «Красную шапочку» или леденцовую мерзость какую-нибудь?
Грогин выложил конфеты на стол, машинально взял одну, развернул и съел ее. Юрий Юрьевич не сводил с челюстей Грогина взгляд, и Грогин стал ждать очередного возмущения, но Юрий Юрьевич хитро подмигнул Грогину и поманил пальцем:
— Петька, у тебя спичечный коробок есть?
— Зачем тебе?
— Заверну его в фантик и подсуну этому бугаю Якову — пусть изумляется всю оставшуюся жизнь.
— Тебе бы, дядя Юра, только людей обижать, в прошлый раз тетю Нину обидел, зачем-то написал на себя донос — ты же вполне можешь…
— Ну и скучный ты парень, Петька, тебя, наверно, девки не любят?
— Некоторые любят, некоторые не любят.
Юрий Юрьевич сделал из фантика маленький кораблик и пустил его в почти полную кружку Грогина.
— О чем беседовать будем, Петя?
— Не знаю.
— Давай поговорим о людях одного произведения.
— Хорошо.
— Ершова с его «Коньком-горбунком» я оставлю тебе на вечер, а вот, скажем, наш друг Джеймс писал дрянные стишки, не бог весть какие рассказики, и вдруг на тебе, пожалуйста: бессмертный «Улисс» — сначала слепой Гомер, потом слепой Джойс, кто ему надиктовал?
— Я бы не сказал, что стишки совсем никудышные, да и в рассказах, особенно в романе «Портрет художника в юности»…
