Раз в неделю он стриг в ноздрях волосы и пересчитывал морщины. Его брови стучали тогда, как двери в электричке, а язык давил на зубы, словно на допросе. Рядом с ним старела жена. Но от её жизни он был дальше, чем отгрызенный заусенец. Был у него и сын. Но Кондратов носил под сердцем другого ребёнка — талант, и тот поддерживал его, как петля — повешенного.
Это случилось в день, который должен был быть субботой, но ею не был. На самом деле он был средой. Мелко стуча крышкой, кипел чайник, и от пара запотели очки.
— Пойду работать, — протерев их платком, произнёс Кондратов и потянулся так сладко, что сахар на столе сделался лишним.
— За работу платят.
Сын уткнулся в стену. Жена двигала мизинцем чёрствые крошки.
Кондратов остолбенел. Чтобы не упасть, он рубанул воздух, и ребро ладони, как скальпель, отрезало всю его прошлую жизнь.
— Твоё воспитание! — бросил он жене, хлопнув дверью.
Весь день он просидел у окна — на улице слезилась осень, а из грязи торчали деревья, по которым бил и бил дождь…
За ужином сына не было.
— Эгоист, — шипел Кондратов сквозь молчание, которым можно было завести будильник.
— Весь в тебя… — поджала губы жена.
Точно лопнувшая пружина, Кондратов выскочил из-за стола, задрав наверх скатерть.
И опять за занавеской чесал затылок и слушал, как в ночи воют псы. Надвигался его юбилей. Кондратов был равнодушен к датам, но теперь от жгучей обиды у него открылись глаза, он понял, что «быть» — значит теребить паутину жизни, дёргая колокольчики так, чтобы звон не давал забыть о тебе ни далёким, ни близким.
На юбилей Кондратов пригласил Птичкина, писателя из когорты «успешных», который носил пиджаки с надставными плечами и поддерживал шею галстуком. В Доме Литераторов Кондратов сидел на сцене, запустив один глаз в пол, а другой в себя, и его окружали улыбки, которые бродили отдельно от хозяев. «Э-э, Кондрат Романов…» — тянул Птичкин, поправляя галстук, и Роман Кондратов залился краской.
А потом все сонно кивали, а между снами аплодировали.
Слушая нетерпеливое шарканье стульев, Роман искал сына. В дальнем ряду серой уточкой опустилась жена. Но разве для неё всё это? После их ссор её было не задеть, после примирений — не воскресить. А сын так и не явился. «Извини его, — шептала жена, покрываясь красными пятнами, — у мальчика свидание…»
Напившись в тот вечер больше обычного, Кондратов плакал на груди у толстого, седого швейцара: «Ничего-то, брат, после нас не останется…»
