— Ну, псаломщики! Чего рты разинули?
Батуев заспешил к пекарне, а робкий шофер оказался в кабине и зачем-то завел мотор.
Зенитки били часто и громко. Подали свои голоса и пулеметы. Где-то рядом, позади пекарни, зло и хлестко затрещали скорострельные пушки.
Илья, засунув руки в карманы телогрейки, удивленно смотрел в небо на разноцветные следы снарядов. Зрелище не пугало его. Шофер спрятался за поленья, так и не выключив мотор. Батуев, швырнув буханку в кузов, юркнул под машину. А Илья все так же глядел в нёбо и по-прежнему не испытывал ни малейшего испуга.
Вражеский самолет вильнул за тучку. Зенитки рявкнули раз-другой и умолкли. Слышно было только
• подрагивающее урчание автомобильного мотора.
— Ну, сибирячки, навоевались?
Морщинистое лицо пекаря улыбалось.
— Носите хлеб!
Закончив погрузку, сели отдохнуть. И тогда Цыремпил печально сказал:
— Полковник, говорите?.. У меня брат полковник. Под Вязьмой лежит. Отец написал…
— Горе, оно кого краем коснулось, кого до сердца достало, — отозвался пекарь.
Скорбь товарища передалась всем: сидели притихшие, молчаливые.
На прощанье Феофан Карпыч заботливо напомнил:
— Спешите. Одна нога — здесь, другая — там. Духом! Как бы не того…
Он приветливо протянул сухую, жилистую руку. Ребята пожали ее и кинулись к машине.
Через несколько минут они были у своих землянок.
Фролов осматривал станцию и размышлял о стойкости ее защитников. Живого места не найти на Единице, а люди еще до них умудрялись пропускать поезда, подавать вагоны почти к самой передовой линии. Три железнодорожника были на всю станцию, но работа шла, грузы не задерживались. Останься, кажется, один этот нескладный комендант, и даже тогда бы жизнь на путях не замерла. Потери слишком велики. Умирают лучшие, гибнут на работе, на отдыхе, в подвалах. Давно ли они сюда приехали, а уже две братские могилы.
Задумавшись, Фролов углубился от путей в развалины поселка. Он с утра собирался посмотреть, как живут люди.
— К нашему шалашу, товарищ начальник, — окликнул его связист Хохлов. Он выметал мусор из подвала.
— Устроились?
— Получилось. Темновато малость, да зато над головой бронь надежная.
Неказистый Пацко легко внес в подвал доски, отряхнул ватник.
— Марфа твоя, поди, на мягкой перине нежится, Еремей, — вмешался в разговор кареглазый, с широким носом стрелочник — друг Пацко. Он раздобыл где-то соломы, мятой, будто вытряхнутой из матраца.
— Тише вы, умножатели рода, — раздался из угла недовольный голос Ильи Пилипенко. — Людям на работу скоро.
