Когда девушки и растерянно-счастливый Есенин уселись в пролетке, Блюмкин скомандовал:
— Извозчик, трогай! Все ко мне в «Савой». Отметим твою свободу, Серега. Да здравствуют имажинисты?
Когда коляска покатила по улицам, Есенин, оглянувшись, неуверенно попросил:
— Яков! Слышь, Яков! Мне бы надо привести себя в порядок… Помыться, побриться. Рубаху вот… сменить. А? А то я только что из тюрьмы…
Все засмеялись.
— А правда. Давайте сначала заедем ко мне, Сергей переоденется, а вечером мы к вам, — поддержала его Бениславская. — Правда, Яков Григорьевич! Пусть Сергей придет в себя.
— А Катя как считает? — пошутил Блюмкин.
— Я как Сережа, — серьезно ответила Катя.
— Меньшинство подчиняется большевикам, — поднял, сдаваясь, руки вверх Блюмкин. — Убедили. Езжайте! А вечером жду в номере сто тридцать шесть гостиницы «Савой»… Все! Не прощаюсь. Катя, я красивых таких не видел, — процитировал он Есенина и, лихо спрыгнув на ходу, помахал вслед рукой: — Жду!
Молчание, которое наступило после ухода Блюмкина, первой нарушила Катя.
— Мы, Сережа, ночей не спали. Если бы не Галя… Она как ураган. Всех обегала, даже Калинину звонила. Представляешь, он заявил, что в курсе происшедшего, но ничем помочь не может, ВЧК поступила по закону… Ведь так он сказал? Да, Галя?
Бениславская с горечью в голосе ответила:
— Как пить за счет Есенина, так все тут как тут! А случилась беда, попрятались как крысы!
— Куда мы едем? — спросил Есенин, с жадностью оглядывая все вокруг — дома, людей, небо, — будто не неделя прошла в тюрьме, а целая вечность.
А небо взвилось над Москвой голубое, прозрачное, чистое, словно в упрек грязным земным деяниям людей, суетливо спешащих по тротуарам в поисках своей судьбы, а может, просто пропитания.
— Ко мне, — по-будничному просто ответила Галя и, наклонив голову, чтобы Есенин не увидел радостных глаз, спросила: — Сережа… Катя мне сказала, вы разошлись с женой. Это правда?
— Да, — грустно улыбнулся Есенин, почувствовав ее настроение. — Уже и документы о разводе получил. Так что я одинокий. Давно одинокий.
— И очень хорошо, — вырвалось у Бениславской, — то есть… будете жить у меня.
— А вы не боитесь, Галя, что о вас могут нехорошо думать?
— А мы будем жить втроем, — быстро нашлась она и, смеясь, обняла и поцеловала его сестру. — Правда, комната у меня маленькая, но есть еще темный чуланчик. Там вполне может поместиться походная кровать.
Никогда и нигде Есенин не чувствовал такого одиночества, как последние года два-три здесь, в Москве. Это одиночество изнуряло его, нагоняло тоску, от которой он не знал порой, куда деться. Оно толкало его на постоянное общение с людьми. С людьми чужими, близкими, но недалекими. Он боялся одиночества, а потому с благодарностью согласился.
