Утром мне жалко было глядеть на него. Сидел на кровати, в пальто на голом теле. Вещей у него было мало. Он о вещах не думал. Небритый сидел, глаза красные. Окоченел душой.
Тень за окном мелькнула. Он вздрогнул. Голову поднял. Гость пришел к нему. Из мастерской. Тоже художник. Рыжий, вертлявый, руки и ноги как на резинках пришиты. Забегал по комнате. Рука об руку трет - рот до ушей:
"Пикассо! Праздники на носу!"
Богдан сидит: не видит, не слышит.
Вертлявый к нему наклонился:
"Ты что, Пикассо? Ты в штопоре, Пикассо? Бурмакин новые кисти привез. Белила привез. Живем, Пикассо!"
"Не пойду никуда",- Богдан ответил.
"Да ты что, Пикассо? - удивился вертлявый.- Ты посмотри на улицу, Пикассо! Утро красит нежным цветом, Пикассо!"
"Красьте его без меня…" - тихо сказал Богдан.
"Тэ-э-эк! - почесал голову вертлявый.- Штопор глухой…" Дернулся к двери, пропал, как не было.
Богдан лег на кровать-уснул. Я на работу пошла. Вернулась - нет его. Оббежала весь город. Нигде найти не могла. Вернулась обратно. Сидит у окна. На рамку материю натянул. Чистая была материя, из мешковины. Глядел на нее. Линию провел углем - вытер. Всю ночь просидел, ничего не нарисовал. Я к нему подошла.
"Богдан! Ложись…"
"Нет. Я должен историю нашу писать. Я продолжать должен…"
"Завтра напишешь. Сейчас уже ночь. Ты устал. У тебя глаза красные…"
"Ничего, ничего. Принеси вина…"
Принесла. Он сидит, как сидел. Две линии на картине.
"Что же ты ничего не рисуешь?" - спросила.
"Надо в цвете,-сказал.- Краски нужны. Кисти…"
"Ты поешь, Богдан. Я брынзы купила. Пища богов, ты сам говорил..,"
Не притронулся к брынзе, свое повторял:
"Краски нужны. Хорошие краски…"
Я в Измаил на "ракете" поехала. Красок ему купила, олифы купила. Он мешковину олифой помазал. "Надо грунт сделать,- сказал.- Хороший грунт надо сделать". Лицом очень схудал. Руки дрожат, вина просил принести.
Я несла.
К весне хуже стало. Хрущевы кончились у меня. Я в пекарне мало хрущевых имела. Тридцать в аванс, пятьдесят в получку. Эльвире давала за комнату, еду покупала, Краски покупала. Они дорого стоили. Вино тоже стоило. Он много стал пить. Он уже мне не рассказывал про Бессарабию. Он молчаливый стал. Он говорил: "Когда я работаю, Митря за мной не следит…" И садился к столу. Голую меня рисовал. Грудь отдельно, голову отдельно. Глаза отдельно. "Надо по мысли идти,- шептал сам себе.- Мысль рождает образ.,," И много других слов говорил, Я не понимала. Мне его жалко было. Я не могла смотреть, как он себя мучает. Я не знала раньше, что художники так себя мучают. Я хотела, чтобы он "халтуру" свою рисовал, Там мне было понятно все. Там краски красивые были, там молдаване, хохлы и черные улыбались, там солнце светило. Но "халтуру" ему уже рисовать не давали. Вертлявый пришел и сказал: "Я твои кисти возьму, Пикассо! Ты - вольная птица!"
