— Но я хочу разделить твою судьбу!
— Это лишь слова.
— Зачем ты отталкиваешь меня?
— Потому что ты жива — я же мертва и послужу мертвым.
— Одна из них сошла с ума, — резюмирует правитель Фив. — Другая безумна от рожденья.
Смеясь, белокурый бог трижды беззвучно хлопает в ладоши. Исмена поворачивается к Креонту:
— Горе многих лишает разума! — бросает она.
— Тебя, например, раз ты так стремишься впутаться в эту историю!
— Как я без нее буду жить?
— Что значит «ее»? «Ее» уже нет!
— И ты сможешь казнить невесту сына?
— Для сева земли всякие пригодны! — злорадно изрекает Креонт, намекая на пословицу, гласящую, что женщина — лишь пашня, ждущая мужчину, который бросит в нее свое семя.
— Тебе никогда не увидеть такой любви!
— У моего сына не будет паршивой жены!
Губы Антигоны чуть кривит улыбка — стоящая проклятий:
— О, милый Гемон! Как ты унижен... Так смерть моя решена?
— Да! Готовься к ней.
Один из величавых старцев, так хорошо умеющих молчать, наклоняется к уху другого:
— Однако правду говорят, — тишайше шепелявит он. — Какое-то проклятье нависает над родом фиванских царей...
* * *
В то самое время, пока в семивратных Фивах продолжается далеко зашедший спор — возникший то ли лишь из-за одного не захороненного тела, то ли из-за нерешенного до конца вопроса, должна ли в мире людей власть олимпийских богов быть сильнее, чем законы древних богинь-матерей — на великом острове, что далеко к югу, за россыпью островов Кикладского архипелага, в сердце великого и славнейшего из городов Ойкумены, царь-жрец, называющий себя сыном Зевса, с задумчивой сосредоточенностью смотрит в пустые глаза-прорези рогатой маски.
Нельзя пренебрегать маской, которую хотите надеть — ее черты наложатся на вашу душу. Надев личину рогатого зверя, повелитель Крита входит в святилище, полное статуй и людей, будто подражающих им в неподвижности. Из рук жреца он принимает широколезвийный двойной топор — и через минуту сраженный одним ударом белый, без единой отметины бык, даже не замычав, валится на жертвенник. Жрецы следят, чтобы кровь стекла точно по камням со священными письменами, но она сразу сворачивается, не успев даже окропить жертвенник. Это знак, жертва неугодна богу... а в тот же миг вошедший страж Лабиринта сообщает царю, что заключенное в нем чудовище, порождение проклятия, безумия и похоти, снова ревет, сотрясая ударами ворота и требуя новую жертву...
А в этот миг, накрытая густой лиственной тенью одного из окружающих огромный дворец орошаемых садов, задумчивая девочка, черные волосы которой схвачены искусно вычеканенным золотым обручем, тянет руку к розе — и, как когда-то давно, вскрикивает, уколов ладонь о забытые шипы...
