Падре Анхель закусил губу. Он взял врача под руку, и они стали переходить через площадь.
— А почему вы спрашиваете?
— Да просто так, — сказал врач. — У меня есть сведения, что среди ваших пациентов вспыхнула серьезная эпидемия.
Падре Анхель отвернулся, и, как доктору показалось, сделал он это намеренно.
— Я только что разговаривал со вдовой Монтьель, — сказал падре Анхель. — Бедняжка уже доведена до нервной болезни.
— Может быть, все дело в неспокойной совести, — предположил врач.
— Она одержима мыслью о самоубийстве.
Хотя они жили в разных концах городка, падре Анхель проводил доктора до его дома.
— А серьезно, падре, — возобновил разговор врач. — Что вы думаете об анонимках?
— Я о них не думаю вообще, — сказал падре. — Но коль скоро вы меня спрашиваете, скажу: это дело рук тех, кто завидует нашему образцовому городку.
— Мы, медики, подобных диагнозов, святой отец, не ставили даже в средневековье, — возразил доктор Хиральдо.
Они остановились у дома врача. Неторопливо обмахиваясь, падре Анхель уже во второй раз за сегодняшний день повторил:
— Не следует придавать важность тому, что этого не заслуживает.
Доктора Хиральдо вдруг прорвало:
— Но почему, падре, вы так уверены, что в анонимках все — неправда?
— Я бы узнал из исповедей.
Врач холодно глянул ему в глаза:
— Значит, дело обстоит гораздо серьезней, если этого не смогли узнать даже вы на исповеди.
В этот день, побывав после обеда в домах бедноты, падре Анхель заметил, что об анонимках говорят и там, но по-иному: с юмором. Страдая острой головной болью — ее падре отнес на счет съеденных в обед фрикаделек, — он закончил вечернюю молитву, потом безо всякого аппетита поужинал. Затем он нашел список с моральной оценкой фильмов и в первый раз за всю свою жизнь, сделав двенадцать решительных колокольных ударов о полном запрещении показа картины, испытал темное чувство удовлетворения. И наконец, он поставил табуретку у двери на улицу, сел и стал наблюдать, кто же входит в кинотеатр вопреки его запрещению.
* * *
Вошел алькальд.
Усевшись в углу партера, он выкурил до начала фильма две сигареты. Щека его уже совсем не болела, но в десне и во всем теле еще жила память о прошлых мучительных ночах и об огромном количестве принятых анальгетиков, и поэтому от сигарет его затошнило.
Кинозал представлял собой обнесенный цементной стеной двор с навесом из оцинкованных железных листов, укрывавших лишь половину партера. Каждое утро затоптанная, заплеванная жевательной резинкой и покрытая слоем окурков трава вновь возрождалась к жизни.
