Так стояла она неподвижно, сурово, похожая на усталую ломовую под солнцем. Это был самый глубокий вид раздумья, на какой она была способна. И достаточно ей было поразмышлять несколько минут, как она становилась непроницаемой, и только один сонный глаз оставался открыт, чтоб видеть вещи. Только видеть, не воспринимать. Так она стояла, переминаясь с ноги на ногу.
«Я знаю, что вы пытаетесь сделать: вы пытаетесь увидеть поверхность, но у вас хриплый голос», — подумала она откуда-то с большой, незнакомой глубины, словно выходила в открытое поле, чтоб подумать это, и возвращалась оттуда бегом, чтоб продолжить свою думу.
Ведь думать можно как угодно, при условии, что никто не узнает. Даже когда это опасно! О, но ведь она осторожна!
Осмотрительность состоит в том, чтоб не знать, что делаешь. Свое теперешнее состояние она выразила так: «Я ставлю на место веник» — этой предосторожности достаточно. «Ставя на место веник», она глядела в пустоту дыры над тесным погребом, в то время как от грохота проходящего трамвая содрогалось все здание со своими стенами, безделушками, чистыми стеклами и темнотой.
Даже ошибка может стать открытием. Ошибки позволили ей открыть другой профиль предметов и дотронуться до запыленной их стороны.
Она смотрела пристально. Ибо некоторые вещи существуют только под пристальным вниманием. Смотрела с суровостью и твердостью, заставлявшими ее не доискиваться основы вещей, а искать лишь сами вещи: суровая, угрюмая, немая, величественная, погруженная в сон-мечту.
Внезапно, как птица, когда топорщит перья, насторожилась: но ведь вещи неизменны!.. Зажаты в самих себе!.. Непостижимы для понимания!.. «Вещь, что находится там» — это предел необоримый.
За ним — лишь белая известь стен.
Что за город!.. Неприступный город был последним опытом. Пройдя через него, оставалось только умереть — это и было завоевание.
Но именем какого короля она назначена шпионкой? Да еще с таким адовым терпением… Она так боялась перешагнуть через видимое…
Она смотрела на водосточные трубы, на электрические провода: они были красивы, как полет аэропланов, как свет из крепостных оконцев, — она прищурилась.
В то же время она медленно сознавала, время от времени почесываясь иронически, что иного пути нет, чем попытаться выйти замуж…
На краешке стула, почти сползая… о, она только на мгновенье опустилась на эту насесть. Ничего здесь ее не касалось; она смотрела перед собой, развинченная, и с каким-то вызовом.
