— Моя красавица в голубом, пойдем скорее на воду, потому что я должен сегодня рано лечь, завтра день тренирозок. И к тому же еще этот чертов конь все время оступается.
Это речь мужчины!.. И Лукресия улыбнулась, досадливо и слегка побледнев, уже завороженная светом над предместьем. Позволила провести себя снова и скучно через Городские Борота к узенькой речке, как он говорил, «на воду», за железной дорогой. Там они присядут на камень, да так и останутся. Фелипе говорил что-то и спрашивал что-то, невидимый, девушка угадывала, что он поворачивал к ней время от времени голову движеньем, придававшим ему большую красоту и сверхчеловеческую свободу; это у него была новая привычка с тех пор, как был принят наконец в кавалерию, и она со вниманием старалась подражать ему, поворачивая голову, как поворачивают лошади. С тех пор, как поменял род войск, все, что смущало, легко устранялось, и лейтенант Фелипе виделся теперь всегда на коне. Так удалял он девушку от людей — оба верхом на том же боевом коне, сквозь толпу, все более и более невидимую.
Существо близкое и далекое, чужеземец, меткий в стрельбе, воин, настоящий воин! — девушка была словно в приятном сне рядом со своим военным. Если б он захотел, Лукресия Невес привязалась бы к нему если не из любви, то уж по крайней мере из безграничного восхищения — на какое была способна, еще более углубив свойственные ей мягкость и восприимчивость, — ибо такова была ее натура. Но лейтенант Фелипе не хотел, он был свободен. И поскольку девушка так ни разу по-настоящему на него и не взглянула, то и он почти не смотрел на нее, потому что не знал ее; позднее как один, так и другой забудут ненужные черты своего спутника.
— Проклятые! — сказал Фелипе, кривя губы и поддавая ногой камень, о который споткнулся.
И она вдруг обрадовалась, испуганная. Нос у Фелипе побелел от гнева. Все, что девушка любила в своем лейтенанте, — это ярый гнев, в какой он умел впадать. «Проклятые!» — сказал он еще раз. И, вернувшись к прежней любезности: «пойдем на воду, красавица моя!», но она все еще смотрела восторженно в сторону Паственного Холма, где только поздно вечером животные взмахнут гривами со ржаньем: проклятые!.. Они пошли дальше в широком бледнеющем свете — и вот уже показалась вода.
Мертвые вещи прислонились к скалистому берегу. Они постояли, поглядели. Фелипе курил. Но любая досягаемая вещь была далекой для девушки, она была вся — одни глаза. Она сама была недосягаема.
