Теперь, однако, мне взбрело в голову совершить один и вправду совершенно абсурдный поступок: послать тебе поцелуй. Ох, до чего ты их не любишь – они отскакивают от твоего панциря как шарики для настольного тенниса… Но теперь это не имеет никакого значения: нравится тебе или нет, но мой поцелуй, легкий и невидимый, в эту минуту уже летит над океаном.
Я устала. Только что перечла все написанное. Мне не дает покоя вопрос: поймешь ли ты меня? У меня в голове столько мыслей, они толкутся и пихаются, пытаясь пробиться к выходу, как покупатели на сезонной распродаже. Я не сильна в рассуждениях, не умею развивать мысль последовательно и ясно от начала и до конца. Не знаю, иногда мне кажется, все дело в том, что я не училась в университете. Я много читала, мне все было интересно – но при этом меня отвлекало то одно, то другое: то обед на плите, то белье в сушке, а то и чувства в душe. Скажем, если на луг попадет ботаник, он соберет только те цветы, которые ищет, понимая, что его интересует, а что нет: одно растение сорвет, другое не тронет, потом находки классифицирует. Но если на лугу окажется цыганка, она соберет букет, не задумываясь о порядке: один цветок ей понравится, потому что ярко-желтый, другой – потому что небесно-голубой, третий – потому что чудесно пахнет, четвертый она сорвет, потому что растет у тропинки. Думаю, такими были и мои отношения с наукой. Твоя мать часто упрекала меня в этом. Когда она затевала спор, почти всегда я сразу уступала. «Ты не можешь мыслить диалектически, - говорила она. - Как и все буржуа, ты не умеешь защищать свою точку зрения».
Насколько твою душу мучит странная, необъяснимая тоска, настолько ум твоей матери был отравлен политическими учениями. Она укоряла меня в том, что я задумывалась чаще о малом, нежели о великом. Она говорила, что я ретроград и заражена буржуазной моралью. По ее мнению, будучи богатой, я не могла обойтись без излишеств и роскоши и по определению была склонна к пороку.
Иногда она смотрела на меня так, что во мне не оставалось никаких сомнений: если бы всех людей судили и моя дочь была главным судьей, то меня совершенно точно приговорили бы к смерти. Я была виновата в том, что жила в домике с садом, а не в убогой лачуге или в квартирке на отшибе. Этот грех усугублялся еще и тем, что я унаследовала небольшую ренту, которая позволяла нам обеим безбедно существовать. Стараясь не повторять ошибок своих родителей, я интересовалась всем, о чем говорила твоя мать – или, по крайней мере, пыталась интересоваться. Я всегда выслушивала ее со вниманием и ни разу не пыталась объяснить ей, насколько мне чужды всякого рода великие идеи – но все равно, я думаю, она не могла не ощутить, какую настороженность вызывали во мне ее казенные фразы.
