- Я не это имею в виду. Просто я отдал свой долг Родине-Матери, строгой женщине с мечом. - Я гулко хлопнул по протезу. – А теперь у меня нет ничего, кроме дыры в семейной общаге и сумки со шмотками. Зачем жить? На работу меня не берут. Жена и сын погибли. Дома и всего, что накопили, тоже нет. Жениться я не могу, ребенка сделать тоже не могу. Все прошло. Все ушло. Жизнь прошла. Я – как мусор, который в луже плавает, тонуть не хочет.
Лют вспрыгнул, оперевшись единственной рукой на костыль.
- Я тоже так говорил, как с фронта меня на тележке прикатили! – заорал он. – Живу же, и радуюсь!
- Ты хоть детей рожать можешь! – заорал я, тоже вскакивая.
- Кто за меня пойдет, с такой рожей! - он ткнул в свою хоккейную маску, сдерживающую половину лица, сшитого нитками. – Да и не хочу я ребенка. У тебя что, основной инстинкт все мозги перекрыл? Полно людей, живущих без детей! Не калек, заметь, здоровых. И ничего, живут!
- Но у меня-то был сын! И какое дело мне до каких-то дебилов?
Лют сел. Он сейчас не был похож на древнего волхва, каким выглядел в антуражных одеждах на обрядах. Старые, протертые добела джинсы, черная футболка, старые солдатские бахилы, штык-нож на поясе, которым сейчас никого не удивишь. Единственный атрибут Перунова служителя, который, впрочем, с лихвой заменял все прочие – была внешность Люта. Жрец должен выглядеть, как Бог, особенно, если Бог морпеха – тоже воин. У Люта была бритая блестящая голова, только с макушки свисала длинная прядь русых с проседью волос. Такие же длинные тонкие усы опускались чуть пониже рта. В левом ухе (остатки правого скрывала маска) блестела золотая серьга (наверняка с инвентарным номером Круга Родной Веры) с кроваво-багровым камушком. В своей потертой одежде, с пустым рукавом футболки, с дурацким протезом (нога торчала, как у Буратино) он выглядел не торжественно, а жалко. Он именно так, как-то не по-жречески посмотрел на меня.
- Ты что, хочешь мне предъявить, что мир несправедлив?
Я не ответил. О том, что мир несправедлив, известно и новорожденному.
- Мир несправедлив. – Лют закурил, сплевывая табачные крошки.– И все разговоры о том, что всеблагий любящий Господь куда-то спрятался, раз позволяет царить на земле лжи и убийству, оставь для растерянных христиан. Или руки там выкидывать в небеса и орать, обливаясь слезьми, - Лют в этот момент поднял свою левую руку и огрызок правой вместе с кукольным рукавом, - где же ты, Господи! Значит, нет тебя! – это тоже для них же. Или: почему именно я?
