Андрей настроен лирически. Сжимая под мышкой роман «Лорд Джим» Джозефа Конрада в мягкой «пингвиновской» обложке, он произносит:
— Хороший писатель Конрад, его готовят к изданию в Москве. Реакционные редактора противятся, но надо, давно пора приобщать нас к хорошим образцам.
— А ты не видел «Смерть в Венеции»? — продолжил он. — Нет? О, это шикарный фильм. Висконти поставил по новелле Томаса Манна. Там тема гомосексуализма — пока еще у нас запретная, но верь, и это табу падет.
Переходим на тему патриотизма и будущего нашей страны.
— Да, много ошибок совершили, — говорит Андрей, — но партия все это понимает и перестраивается — тогда я услыхал впервые слово «перестройка». — У нас ведь потенциал — неисчерпаемый. Народ — талантливый. Мы победили немецкий фашизм — такой могучей армии у сил империализма не будет больше никогда.
Позднее я услышал мнение специалистов: прекрасно организованная немецкая армия поставила перед собой невыполнимую задачу — покорить Европу от Атлантики до Урала, имея перед собой неисчерпаемый людской ресурс на Востоке и столь же превосходящий технически — на Западе. Русские завалили немцев телами (соотношение пять к одному), а американцы — техникой (тоже пять к одному) — гонялись на самолете даже за одинокими немецкими пехотинцами. И вся эта дурная и бессмысленная Вторая мировая была лишь прологом новой — холодной, когда Россия и США, истинные претенденты на мировое господство, скрестили мечи.
Андрей подводит черту под нашей беседой:
— Социализм доказал свои преимущества. Победа в Великой войне подтвердила это. Но старые подходы надо менять, тогда мы победим и в мировом масштабе.
Я нехотя поддакиваю, но скептицизм гложет душу.
Эти советские оценки… Но каковы, блин, оценки! Их ничто не поколеблет. Их только, блин, можно размыть потоками времени.
При этом меня не перестают удивлять его толстые ляжки и сильнейшая черная растительность на щеках и шее. Что за генотип? И откуда этот советский патриотизм? Не выношу космос, футбол и научную фантастику. Еще я терпеть не могу советских патриотов и диссидентов, а также пресловутый Серебряный век, который считаю имитацией французского символизма. Уже тогда рок-н-ролл казался мне устаревшим, а джаз и вовсе дедушкиной музыкой. После революции Битлов я жил в других ритмах.
Но советские представления о прекрасном обязывают: в Каире я начинаю так называемое литературное самообразование. Читаю на английском и французском «джентльменский набор» — скучнейшие романы Солженицына, однообразную «Камера обскура» Набокова, многословный «Лорд Джим» Конрада и предельно путаный «Шум и ярость» Фолкнера. Но также — блистательную «Тошноту» Сартра, величественное «Падение» Камю. Долго вчитывался в «Улисс» Джойса на французском: считается, что перевод Валери Ларбо лучше оригинала. До сих пор считаю этот текст самым гениальным провалом в истории литературы. Невозможное чтиво — филологический кунстштюк.
