ни на «Дас рейх» или «Мертвую голову» — ни на кого нельзя положиться!
— …Что же касается Кальтенбруннера, то он садился в вагон охраны буквально на ходу, — слегка приукрасил адъютант рвение шефа РСХА, стараясь не обращать при этом внимания на ворчание фюрера. Он обладал удивительной способностью менять тему разговора, навязывая Гитлеру нужную мысль.
Обергруппенфюрер прекрасно понимал, что, если под подозрение действительно попадут еще и эти трое из верхушки СД и СС, полетят десятки голов из РСХА и штаба рейхсфюрера СС Гиммлера. И, что самое страшное, — голов, все еще преданных фюреру, а их, увы, и так становилось все меньше и меньше.
Шауб никогда не забывал, что он — один из тех, кто начинал вместе с фюрером это немыслимо тяжелое восхождение к вершинам — рейха, славы, арийского духа. Он знал, с какими муками создавалась библия национал-социалиста «Майн кампф»; знал, как вел себя фюрер в камере Ландсбергской тюрьмы, как фанатично он верил в покровительство Высших Посвященных — и как панически боится теперь потерять хоть какую-то толику своей безраздельной власти. Даже не жизнь, нет: больше самой жизни он боится потерять власть! Только она являлась для Шикльгрубера-Гитлера подлинным мерилом личности, высшим критерием человеческого духа и главной ценностью существования.
«Фюрер привык властвовать над всеми нами, и в этом его сила, — раздумывал Шауб. — Однако сам он беспомощен перед силой власти, и в этом его слабость!» С той поры, как Шауб стал личным адъютантом фюрера, в нем жил великий, но пока еще никем не оцененный философ.
Вот уже в течение получаса Канарис[6] сидел, откинувшись на спинку кресла, и сосредоточенно, почти ожесточенно разминал нервно вздрагивавшие жилистые руки. Взгляд его при этом был устремлен куда-то в утреннюю серость окна, а подбородок время от времени подергивался снизу вверх, словно адмирал пытался забросить на затылок «копну» давно поредевших, основательно подернутых сединой волос. Это было привычное состояние души и тела стареющего шефа разведки. Теперь уже бывшего шефа…
Когда адмирал нервничал, он не курил, не искал успокоения в рюмке-другой коньяку и уж тем более не метался по кабинету, истаптывая и без того затоптанный «беспородный» ковер, доставшийся ему по наследству от предшественников. Да, по наследству — вместе с этим неухоженным кабинетом на улице Тирпицуфер, 74–76, горой «личных дел» и подборками донесений бездарных по самой своей природе или же давно перевербованных агентов; со всеми теми склоками и подозрениями, которые все напористее умерщвляли абвер висельничными петлями, оскверняя саму святость древнего ремесла разведчика.
