Мод ненадолго замолчала. Она подумала, что я обижен, и меня это порадовало.
— Проигрыватель все равно был никудышный, — добавил я.
Это было старая установка «все-в-одном», хорошей марки, только иголка все время соскакивала на опорный диск. Мы смотрели на проигрыватель, как будто оценивали старые, давно разорванные любовные отношения. В конце концов мы решили, что этот старый хлам не стоит и пятисот крон. Возможно, поэтому я и засмеялся.
Теплый ветер доносил из парка сладкий аромат июньского цветения и свежескошенной травы. Из раскрытых окон раздавались звуки работающих телевизоров и проигрывателей. Это был обычный вечер буднего дня, в воздухе повисло усталое ожидание, неразрешимое противоречие между необходимостью отдохнуть и желанием послать все к чертовой матери и загулять. Лично я, не в силах принять ни одного осмысленного решения, послал все к чертовой матери, как только мы миновали Марияторгет. Я больше не думал ни о преследовании, ни о краже, я испытывал лишь чувство приятной удовлетворенности. Быть может, это свойство юности, а может, одно из проявлений коварной натуры — когда от одной только мысли о новых возможностях, ты вдруг испытываешь необъяснимое удовлетворение, становишься внимательным и предупредительным, начинаешь с тревогой и нетерпением торопить то, что позднее, под бременем лет и воспоминаний, будет испорчено скукой и приобретет неприятный привкус повторения. Так или иначе, в тот вечер я был готов забыть о своих благих намерениях хранить бдительность, соблюдать осторожность, более того, я решил окончательно избавиться от тех предвзятых представлений о Мод, которые, по мере нашего сближения, доказывали лишь свою несостоятельность и оборачивались в ее пользу.
Мы оказались в убогом местечке на Хурнсгатан, в забегаловке, которая, как это ни парадоксально, внушала чувство безопасности благодаря тому, что среди громкоголосой и пьяной публики посетитель потрезвее ощущал свое явное превосходство. В полутемном помещении было накурено и шумно. По залу, между прожженных забытыми окурками столов, бегал официант. Как только он принес нам замусоленное меню, Мод попросила себе хлебцев. Кроме того, она заказала бокал красного вина, воду и пюттипанну[7] с яичницей из двух яиц. Я выбрал то же самое. Пока мы ждали наш заказ, она грызла хлебцы, и возможно, именно тогда, увидев это счастливое, жадное нетерпение, этот аппетит, и не только к пище — еде и питью, я навсегда распрощался с тем представлением о ней, которое однажды внушил мне Генри. Она ела так, что крошки перелетали через стол — изящная леди, изображенная на страницах моего романа, никогда бы себе такого не позволила.
