На него из сумрака, обращавшегося уже во тьму, глядела пара светящихся глаз. Казалось, эти глаза кидали отсвет на все лицо, и овал его белел в темноте.
Боярин слышал порывистое дыхание девушки. Вдруг он почувствовал на своем лице теплоту его, потом маленькие ручки обвились вокруг его шеи.
— Забудь все… Будь моим… Коханый! — расслышал он страстный лепет.
Светящиеся глаза наклонились совсем близко-близко к его лицу, горячие губы прильнули к щеке.
— Панночка! — растерянно проговорил он.
— Коханый! Коханый! Жить без тебя не могу!.. Твоя, твоя! — лепетали уста Лизбеты, и поцелуи становились все горячее, все учащались.
— Панночка! Опомнись!
Но панночка не опомнилась.
Павел Степанович был молод. Ему становилось не по себе от объятий Лизбеты. Он чувствовал, что его кровь начинает кипеть, что страсть охватывает его, та страсть, которая также отличается от любви, как земля от неба.
Однако он пытался бороться с собой, вернуть хладнокровие. Но уже кровь стучала в виски, тело трепетало страстной дрожью. Руки панны, как змеи, обвились вокруг его шеи.
Конечно, физической силы ему хватило бы оттолкнуть слабую девушку, но для этого не хватало сил душевных — была прелесть в этой игре с огнем. Кроме того, удерживала мужская гордость — казалось как будто немножко стыдно бежать от объятий красавицы девушки.
— Панночка! Лизбета!.. Ты губишь себя! — прошептал он изменившимся голосом.
— Гублю… Да!.. Пусть!.. Твоя — ничья… Коханый… — слышался лепет Лизбеты.
— Ты губишь!.. — повторил он еще раз и уже сам… поцеловал панночку в ее дрожавшие губы.
— Мой! Мой! — замирающим шепотом говорила девушка.
Боярин уже не слышал ее лепетанья.
Он сжимал в своих объятьях гибкое, трепещущее тело Лизбеты.
Пан Войцех Червинский был немало изумлен, когда поутру Павел Степанович заявил ему, что раздумал ехать с ним в Краков, так как намерен погостить в усадьбе еще несколько дней. Не уехал боярин и на следующий день, и через неделю, и через месяц.
Со дня беседы в саду между Лизбетой и Павлом Степановичем, беседы, окончившейся так неожиданно, прошло около двух недель. За это время какой-то новый дух вселился в доме Влашемских: чувствовалась натянутость в обращении между членами семьи. Пани Юзефа дулась на мужа за то, что «еретик», как она называла боярина, до сих пор еще жил у них; отец Пий допекал бедного пана Самуила предреканиями всяких бед из-за пребывания в их доме того же «еретика». Пан Самуил, замечая косые взгляды жены или слыша ворчание патера, только разводил руками, пыхтел, краснел и смущенно мигал. Он сам не знал, чему приписать, что Белый-Туренин, так внезапно собравшийся уезжать, теперь, кажется, оставил всякую мысль об отъезде.
