догнать летящего, это производило впечатление пустой бравады.
Обычно он пасся во дворе или в огороде в окружении двух-трех фавориток,
не выпуская, однако, из виду и остальных кур. Порою, вытянув шею, он
посматривал в небо: нет ли опасности?
Вот скользнула по двору тень парящей птицы или раздалось карканье
вороны, он воинственно вскидывает голову, озирается и дает знак быть
бдительными. Куры испуганно прислушиваются, иногда бегут, ища укрытое место.
Чаще всего это была ложная тревога, но, держа сожительниц в состоянии
нервного напряжения, он подавлял их волю и добивался полного подчинения.
Разгребая жилистыми лапами землю, он иногда находил какое-нибудь
лакомство и громкими криками призывал кур на пиршество.
Пока подбежавшая курица клевала его находку, он успевал несколько раз
обойти ее, напыщенно волоча крыло и как бы захлебываясь от восторга. Затея
эта обычно кончалась насилием. Курица растерянно отряхивалась, стараясь
прийти в себя и осмыслить случившееся, а он победно и сыто озирался.
Если подбегала не та курица, которая приглянулась ему на этот раз, он
загораживал свою находку или отгонял курицу, продолжая урчащими звуками
призывать свою новую возлюбленную. Чаще всего это была опрятная белая
курица, худенькая, как цыпленок. Она осторожно подходила к нему, вытягивала
шею и, ловко выклевав находку, пускалась наутек, не
проявляя при этом
никаких признаков благодарности.
Перебирая тяжелыми лапами, он постыдно бежал за нею, и, даже чувствуя
постыдность своего положения, он продолжал бежать, на ходу стараясь хранить
солидность. Догнать ее обычно ему не удавалось, и он в конце концов
останавливался, тяжело дыша, косился в мою сторону и делал вид, что ничего
не случилось, а пробежка имела самостоятельное значение.
Между прочим, нередко призывы пировать оказывались сплошным
надувательством. Клевать было нечего, и куры об этом знали, но их подводило извечное женское любопытство.
С каждым днем он все больше и больше наглел. Если я переходил двор, он
бежал за мною некоторое время, чтобы испытать мою храбрость. Чувствуя, что
спину охватывает морозец, я все-таки останавливался и ждал, что будет
дальше. Он тоже останавливался и ждал. Но гроза должна была разразиться, и она разразилась.
Однажды, когда я обедал на кухне, он вошел и стал у дверей. Я бросил
ему несколько кусков мамалыги, но, видимо, напрасно. Он склевал подачку и
всем своим видом давал понять, что о примирении не может быть и речи.
Делать было нечего. Я замахнулся на него головешкой, но он только
