Рембрандт, как мне показалось, был ошарашен и даже испуган тем, что его дочь в курсе событий. Почесывая бороду, он соображал, что ответить.
— Картину нарисовал Зюйтхоф, и тебе это отлично известно. Она стояла у него на мольберте.
— Я не глупый ребенок, отец! Зюйтхоф работал над репродукцией, по памяти восстанавливал подлинник. И я хочу знать, кто был автором этого подлинника. Кто-нибудь из твоих бывших учеников? Корнелис утверждает, что там хоть и сплошная синева, которую ты терпеть не можешь, но манера писать целиком твоя.
— Понятия не имею, о какой картине ты говоришь.
Подойдя поближе к постели, я спросил:
— Если вы понятия не имеете о подлиннике, отчего тогда разволновались при виде жалкой репродукции? Разорвали ее на клочки!
— Да потому, что это не картина, а дерьмо, вот почему! Позор для любого художника! И к тому же сплошная синька, от которой в глазах рябит. Мерзость! И если вы, Зюйтхоф, намалевали подобное, в таком случае вашему таланту медный грош цена в базарный день! Жаль, конечно, но никакого смысла не вижу держать вас у себя в учениках.
— Стало быть, я бесталанный. И вы это только сейчас заметили, после того, как я месяц проторчал у вас в доме!
— Да я и раньше не был чересчур высокого мнения о вас, Зюйтхоф, но мне сперва казалось, что есть в вас искра Божья. Но… уж не обессудьте, — вздохнул он. — Все оказалось впустую. И вчера, поглядев на эту вашу синеву, я окончательно разуверился в вас.
Слова Рембрандта задели и возмутили меня.
— Торговец антиквариатом Мертен ван дер Мейлен пока что не разуверился во мне, раз готов платить мне восемь гульденов за картину.
— Восемь? — презрительно фыркнул Рембрандт. — Приличный художник получает за приличную работу по две тысячи гульденов, а то и больше.
— Ну, знаете, разные есть художники. В том числе и банкроты. — Теперь подошла моя очередь подковырнуть его.
Корнелия при этих словах вздрогнула, словно от удара. Я тотчас же раскаялся. Незачем было говорить то, что задевало не только отца, но и ее.
— Я не намерен пускаться в обсуждение вашей живописи, Зюйтхоф, — заявил в ответ Рембрандт. — Если надеетесь зарабатывать деньги, малюя голых баб, извольте! Мне вы не нужны.
— Тогда объясните мне вот что, — сказал я, с великим трудом сдерживая раздражение, вызванное его снисходительным тоном. — С чего это я удостоился прозвища «шпик»?
— Я называл вас шпиком? — Рембрандт решительно тряхнул седыми, неопрятными лохмами. — Не могу припомнить ничего подобного.
