— Убива-ают! — прокатился по городу крик Начальника. — Все друг друга убивают! — вращая безумными глазами, он ловил за руки прохожих.
— И то правда, — не замедляя шаг, поддакнул спешивший мимо старик. — Всюду смерть! Раньше и жили дружнее, и умирали веселее.
Ухмыльнувшись, Каримов перешёл на другую сторону улицы.
Возвращаясь в гостиницу, он примерялся к прохожим: одних душил в тёмных переулках, других караулил в подъездах. Всё же вечером, на виду у всех, убивать слишком рискованно, решил Каримов, отряхивая о ступеньки снег с ботинок. Репетиция убийства так его утомила, что он едва успел раздеться, как упал на кровать и заснул крепко, без сновидений.
Идея становилась навязчивой и не отпускала ни днём, ни ночью. Каримов боялся, что, убив, войдёт во вкус и не сможет остановиться, а не испытав это на себе — сойдёт с ума. Он обдумывал убийства, смакуя детали, бродил вечерами по улицам, выхватывая глазами из сумерек возможные жертвы, и телохранители, которых он не брал на свои прогулки, тревожась, дали ему оружие. Взвесив на руке тяжёлый и холодный ствол, Каримов, наконец, решился. Он попросил накрутить глушитель и, дрожа от возбуждения, еле дождался ночи.
Горожане готовились к праздникам, магазины сверкали разноцветными гирляндами, а из окон, как любопытные соседки, выглядывали наряженные ёлки. Кто-то сейчас умрёт, а гирлянды по-прежнему будут переливаться, окрашивая сугробы всеми цветами радуги, и в тот момент, когда Каримов спустит курок, поставив жирную точку в чьей-то жизни, жители городка будут спать, не услышав ни стона умирающего, ни шагов убийцы.
Каримов поёжился, вспомнив, как младенцем замерзал на ступенях приюта. Холод был таким сильным, что остался на всю жизнь, перебравшись в душу, и всех, кто разговаривал с Каримовым, бил озноб. Одиночество — наш первородный грех, мы рождаемся с его отметиной и умираем, так и не поняв, за что так мучились. И только смерть, которая закрывает нам глаза пятаками, на секунды разделяет тяжесть одиночества на двоих. Но смерть, уже подкравшуюся к завёрнутому в материнское платье ребёнку, спугнул незнакомец, прижавший младенца к груди. Каримов шёл по спящему городу и размышлял, почему не испытывает к отчиму ни благодарности, ни любви, а только холодную, отстранённую ненависть? Может, потому что он прогнал его смерть, навсегда поселив в душе испепеляющее одиночество?
Его мысли оборвала рыжая шуба, лежащая в сугробе. Подойдя ближе, Каримов увидел пьяную женщину, пытавшуюся подняться на ноги, схватившись за дерево. Колготки были разодраны, из-под наспех намотанного шарфа виднелась пунцовая шея, а помада была размазана по лицу, напоминая кровоточащую рану.
