начинает учитывать помыслы других людей и пытается вопло-
тить чужие требования, он перестает быть художником и стано-
вится заурядным или ярким умельцем, честным или нерадивым
ремесленником». Естественно, Уайльд хорошо знал, чего хотят
люди и как это им дать. Он использовал свои эссе, чтобы утаить
эту свою способность.
Во второй половине двадцатого века здание аристократи-
ческой культуры рухнуло. Это произошло мгновенно, подобно
землетрясению, когда Энди Уорхол выставил свои рисунки
суповых консервов и банок кока-колы в галерее «Стейбл» в
1962 году. Но в то же время это был и очень медленный процесс, потому что в двадцатом веке глубокие структурные проблемы
высокой культуры подчеркивались уже одним только разно-
образием и изобретательностью культуры коммерческой. Кри-
тики, кураторы и редакторы мужественно боролись за сохра-
нение границы между высоким искусством и поп-культурой, между ручной работой и конвейерным производством, между
уникальным и многократно повторенным. Эти культурные
арбитры воевали с рестлерами, дивами мыльных опер и веду-
щими ток-шоу, стремясь сохранить какой-то смысл в тради-
ционном разделении на старую элитарную культуру и новую
78
коммерческую культуру. Последним оплотом нью-йоркских
интеллектуалов в войне за старую культуру была самоирония, но и она оказалась лишь временной мерой. Ее тоже скоро смели
и раздавили поп-культурные орды.
По мере того как границы между элитарной культурой и ком-
мерческой размывались, сами слова «коммерческий» и «про-
даться» стали пустым звуком. Вопросы старых культурных арби-
тров вроде «Хорошо ли это?» и «Искусство ли это?» были заме-
нены вопросом «Чье это искусство?». Выбор «лучшего, что суще-
ствует в мире», говоря словами Арнольда, — то, что раньше было
привилегией, долгом и моральной работой культурных арби-
тров, — превратился в нечто аморальное, в попытку элиты навя-
зать массам весьма скудный набор интересов. Целое поколе-
ние культурных арбитров, чей авторитет в той или иной степени
зависел от сохранявшегося разделения на элитарную и коммер-
ческую культуру, было постепенно вытеснено, и его место заняло
новое поколение, умевшее адаптировать любой контент к той
или иной демографической или «психографической» нише.
Произошел трудноуловимый, но имеющий огромное значение
переход власти от индивидуальных вкусов к авторитету рынка.
К девяностым годам идея, что высокая культура является
некоей высшей реальностью, а люди, которые ее создают, —
