– Ага! Выходит, Чингиз, нас, бедных, потрепав, и вашу жизнь нарушил?
– Выходит.
– И, значит, мы с тобой вдвоем тут не просто две шкуры свои спасаем, а дело большое делаем для Руси, для Хорезма, а может, и для многих других?
– Выходит, так.
– Теперь, брат Олег, я зрячий. А был слеп, как Таянгу. Ему бы это рассказать, а? Всем бы эдак глаза раскрыть – неужто не поймут?
– Поймут, да не сразу, – Олег нахмурился. – Пока поймут, те далече вперед уйдут. – Он показал рукой на татарский стан.
Там с рассвета над чем-то возились, что-то молча затевали, куда-то мчались, откуда-то приезжали – тошно стало глядеть на них. Ни выстрела по крепости. Будто и нет здесь Айхана, нет осажденных. Нудность.
– Боишься? – спросил Уразбай. – Я слыхал, Русь крепка.
Олег потемнел.
– Крепка. Храбрых у нас – даже в избытке. Тать у ворот, а мы и в ус не дуем. На печи лежим, сказки слушаем – про удачливых дураков и глупых царей, про чертей и смелых богатырей. Брагу пьем да бахвалимся: я – ста да мы – ста. Уж мы так врага, уж мы этак. Пока не умоемся кровью. Потом виноватых ищем.
Помрачнели. Догадались – великой хворью хворает Русь, славная при Святославе. И, видно, тяжко сносит в сердце ту хворь Олег, русский человек, если со столь ядовитой горечью отзывается о земле, без которой не мыслит жить. Поняли: со зла, не из злорадства, бичует своих, и зло то – от обиды на глупость, ведущую к погибели. От хозяйском заботы о доме, что скоро может рухнуть. От стыда сыновьего за беспутную мать. Сговорчиво равнодушие, любовь – непримирима.
…Бахтиар с благодарностью слушал славянина. Хорошо, что здесь, рядом с тобой, сидит, ведет разговор человек понимающий, разумный, по-доброму грустный – похоже, как и Бахтиар, не однажды битый суровой жизнью. Это – друг.
Перед ним стократ просторней, чем до сих пор, раздвинулся видимый круг земли. Он представил сотни городов и тысячи селений – каменных, деревянных, глинобитных. И тысячи тысяч людей. Смуглых. Желтых. Светлокожих. Говорящих на несхожих наречиях, но занятых сходным до мелочей человеческим делом. Всякому нужен дом, хлеб и смех. Нужна любовь. Мир один, люди одинаковы.
Но вот в раздумьях Бахтиара из мглистых восточных степей хлынули на закат толпы лохматых конников с хвостами на копьях. И дрогнули руки работающих. Заспешили под защиту зубчатых стен караваны. Затаили дыхание народы, испуганно приглядываясь к новым гуннам.
Орда Чингизхана оказалась сильнее прежних – невеликих, медлительно, с оглядкой, короткими наскоками внедрявшихся в толщу чуждых племен. Наверно, потому, что жила лишь сегодняшним днем. Варваров не томила забота о будущих летах. Они отмели как ненужный до них накопленный опыт приязни и общения непохожих. Думы их не отличались сложностью и простирались не дальше первого холма, торчащего впереди.
