Вдруг Мирза вздрогнул и пробудился от задумчивости.
— Какой ты счастливый, Генрик! — прошептал он.
— Да, Селим.
Но, однако, не могли же мы вечно оставаться в таком положении.
— Не станем будить её, а перенесём в её комнату, — сказал мне Мирза.
— Я и один перенесу, а ты только отворяй двери, — ответил я.
Я осторожно взял Ганю на руки. Хотя я был ещё мальчик, но принадлежал к породе сильных людей; кроме того, девочка была так мала и слаба, что я поднял её как пёрышко. Мирза отворил двери в соседнюю освещённую комнату и таким образом мы добрались до зелёного кабинета, который я назначил Гане спальнею. Кроватка была уже приготовлена, в камине трещал весёлый огонь, а у камина сидела и поправляла угли старая Венгровская, которая испуганно закричала, увидав меня с моею ношею:
— Господи, Боже мой! Панич несёт девчонку! Нельзя было разбудить её, чтоб она сама пришла?
— Тише, пожалуйста!.. — гневно крикнул я. — Паненка, а не «девчонка» я говорю… слышишь? Паненка измучилась. Прошу не будить её. Раздеть и осторожно положить в кроватку. И помни, что она сирота, что её нужно утешать после смерти деда.
— Сиротка, бедняжечка… правда, сиротка, — разжалобилась и Венгровская.
Мирза поцеловал за это старушку и мы ушли пить чай.
За чаем Мирза расшалился ужасно и забыл обо всём, но я не вторил ему, во-первых потому, что был грустен, а во-вторых, думал, что человеку почтенному (опекун!) уж нельзя вести себя по-мальчишески. В этот вечер Мирза получил ещё головомойку и от ксёндза Людвика за то, что во время нашей молитвы в часовне он взобрался на низкую крышу ледника и начал выть. Конечно, дворовые собаки сбежались со всех сторон и, аккомпанируя Мирзе, подняли такой содом, что мы не могли окончить наших молитв.
— Что, ты ошалел, что ли, Селим? — спрашивает ксёндз Людвик.
— Извините, я молился по-магометански.
— Ах ты скверный мальчишка! не шути ни над какой религией.
— А если я хочу сделаться католиком и сделался бы, если б не боялся отца? Что мне за дело до Магомета!
Ксёндз, затронутый с слабой стороны, замолчал и мы пошли спать. Мне и Селиму отвели особую комнату, потому что ксёндз знал, что мы любим болтать, а мешать нам не хотел. Когда я разделся и заметил, что Мирза собирается ложиться спать без молитвы, то спросил:
— Ты, Селим, действительно, никогда не молишься?
— Как не молюсь! Хочешь сейчас начну?
Он стал у окна, поднял глаза на луну, простёр к ней руки и начал взывать певучим голосом!
— О, Аллах! Акбар Аллах! Аллах Керим!
