На этих словах Игорь расслабленно откинулся на спинку скамейки — и ещё несколько секунд загадочно молчал. В полутьме я мог видеть, как он удовлетворённо потирает руки, точно заново переживая торжество одержанной им когда-то маленькой победы.
Надо бы что-то сказать, но я не смел издать ни звука, не смел и шелохнуться, даром что меня всего трясло от волнения и страха. То, что он рассказал мне, носило, на мой взгляд, непозволительно интимный характер, — и я вновь и вновь спрашивал себя, по какому праву всё это выслушиваю. Вместе с тем проклятое естествоиспытательское (да, пожалуй, и не только!) любопытство разгоралось во мне всё сильнее, — и я с ужасом чувствовал, что ещё чуть-чуть, и буду совсем не способен ему противостоять. Видимо, Кострецкий своим звериным нюхом расчухал это, — ибо в следующий миг уже привычным жестом положил руку мне на запястье и, придвинувшись почти вплотную, сладко зашептал:
— Итак, мой дорогой, мы подходим к кульминационному моменту исторической тайны, которую до сей поры знали только два человека — я и президент. Вы будете третьим. Вам, наверное, не терпится узнать, кто же был третьим и в этой череде покушений?.. О-о, это весьма интересный нюанс. Так сказать, каламбур судьбы. Взгляните, до чего забавно: первым убийцей был мужчина, вторым — женщина, ну, а последним из этих злодеев…
Тут Кострецкий часто и горячо задышал мне прямо в ухо, так, что оно аж взмокло, и ещё крепче сжал мою руку.
— …был сам Александр Гнездозор…
Уже настолько стемнело, что, думается, даже кошачьи глаза Кострецкого, слегка отсвечивающие в темноте зелёным (специальные линзы), не могли бы разглядеть моего лица. Что в тот миг было для меня величайшим благом. Ибо вряд ли на нем не отразилось подленькое чувство тошного, почти физиологического отвращения, охватившее меня тут же, едва до меня дошёл смысл его красноречивого оборота. Так, значит, великий Бессмертный Лидер пытался покончить с собой! Пытался, но не сумел! В этом было что-то унизительное, что-то мучительно стыдное и жалкое, — и я, даром, что психотерапевт с многолетним стажем, никак не мог справиться с собой. Боясь выдать себя неосторожным звуком или жестом, я, однако, втайне был уверен, что Игорь, человек очень тонкий по части всяких нюансов, чувствует всё то же самое, возможно, куда острее моего, — и с нарастающим ужасом вновь и вновь спрашивал себя: для чего он мне это всё рассказывает?..
— Вы изумлены? — я вздрогнул, вдруг услышав его тихий, вкрадчивый голос с лёгкой грустинкой: почему-то мне казалось, что после подобного признания должна пройти пауза подольше. К сожалению, а, скорее, к счастью, Кострецкий не умел долго молчать.
