Он подошёл к телевизору, включил его, и по цветному экрану помчались цветные всадники. Началась гонка. Раздался крик судьи.
И такой же крик послышался из другой комнаты.
Я оглянулся: там на экране тоже мелькали всадники.
В это время дверь отворилась, и на пороге появился чистенький мальчик с чёрной, будто нарисованной чёлочкой и розовыми щеками.
— О, Ксуки! — всплеснула руками седая женщина и бросилась к нему.
— Племянник, — сказал Модзи, — Ёсуки. А Виктор Саныч весело поправил:
— Ёсуки-сан!
И все засмеялись, потому что «сан» говорят только уважаемым взрослым. И Ёсуки засмеялся тоже.
Он достал из портфеля дневник и протянул бабушке. Она стала переворачивать странички слева направо и читать снизу вверх.
Ёсуки помогал ей тоненькими розовыми пальчиками.
Наверное, иероглифы в дневнике говорили, что Ёсуки-сан учится хорошо. Все хвалили его. И только молодой дядя Модзи смотрел на всё это со снисходительной усмешкой.
Бабушка поцеловала внука и сказала:
— Молодец Ёсуки, теперь пора за сакияки!
Мальчик быстро занял место за столом в высоком кресле.
Мы тоже сели за стол.
У моей тарелки лежали вилка и японские палочки. Посреди стола на электроплитке кипело в кастрюле сакияки — мясо с упругой травкой, похожей на вермишель. Я хотел взять вилку, но отважился и попробовал есть палочками. Сперва травка подпрыгнула в них, как резина, и все рассмеялись. Но Ёсуки показал мне, как надо держать палочки тремя пальцами.
Федотыч и Виктор Саныч тоже взяли в руки палочки, и Ёсуки рассмеялся:
— Все теперь — японцы!
Нам всё подкладывали, добавляли. А Модзи почти не ел. Положив ногу на ногу, он курил, оглядывал стол и жестами отдавал женщинам распоряжения: это подать, то отодвинуть.
Но вот мы пообедали. Ёсуки соскочил со стула и сел за пианино, стоявшее в углу.
— «Чижик-пыжик»? — пошутил Виктор Саныч.
Ёсуки ответил на шутку улыбкой и стал играть серьёзные мелодии.
— Вот тебе и «Чижик-пыжик»! — развёл руками Федо-тыч. — Будущий музыкант. А что? Приплывём когда-нибудь, глядишь, пригласит нас на свой концерт. Пригласишь, Ёсуки?
Ёсуки опять улыбнулся. Бабушка растроганно закачала головой.
А Модзи небрежно усмехнулся, словно говоря: «Всё это ерунда! Не в этом дело!»
Наступил вечер.
Мы вышли на улицу и увидели, что в доме напротив всё так же стоят мальчик и девочка и грустно смотрят на нас, на маленького Ёсуки, на его бабушку.
Потом вышел Модзи, и они тем же взглядом проводили его к машине.
«А всё-таки очень странный рабочий, — думал я по дороге. — И привычки у него не очень-то рабочие. Ученье для него ничто, музыка — ерунда. А что же не ерунда, почему?»
