Если задуматься: только ли поэтическая формула?
Все это обусловило «известную независимость и даже некоторую обоснованность разных точек зрения в связи с одной и той же исторической реальностью»[3]. Разность точек зрения характеризовала нередко и одни и те же культурные явления, даже несмотря на то, что последние, в свою очередь, могли быть фактом двух культур одновременно (как и их творцы). А с другой стороны, для разных культурно-языковых традиций существовали (и существуют) различные топографические схемы города «не только в том, что касается номенклатуры, но и в том, что касается отношения между главными и второстепенными элементами городского пространства», — как писал об этом В. Н. Топоров (в цитированной и здесь, и выше статье)[4].
Эти особенности ярко проявляются в различии имен города: нынешнее Vilnius (Вильнюс) — его имя и в литовской традиции, Wilno (Вильно) — в польской, ווילנע и וילנה (Вилнэ — идиш и Вильна — иврит) — в еврейской, Вiльня — в белорусской, Вильна — в русской. Не лишним в этом ряду является и поэтическое «Город без имени» («Miasto bez imenia», название поэмы Чеслава Милоша). Город как бы уходит от уточнения своего имени, уклоняется от единой идентификации, осознавая эту их множественность, может быть, как раз потому и предпочитая оставаться «инкогнито». Словно возникает нечто, живущее отдельной духовной жизнью на этом скрещении — некая идея этого города, связанная с глубокими вопросами, смыслом истории, культуры, национального самосознания, необходимая для их становления. Идея, обладающая высокой эмоциональностью как поле духовного напряжения и влияющая на соприкасающихся с нею людей.
Как видели и чувствовали свой город, как постигали «душу города» разные его жители? «Несомненно, уже тогда литовцы, евреи, белорусы видели вильнянина не так, как видел себя он сам», — свидетельствует польский поэт Чеслав Милош[5]; «городом пересекающихся этнических групп» назвал его литовский поэт и ученый Томас Венцлова[6]. Множественность точек зрения, выраженных в литературных образах: Вильно в польской, еврейской и литовской литературе и станет объектом изучения в данной работе. «Образ места не в последнюю очередь складывается из взаимоналожения его отражений в разноязычных культурах» (Роман Тименчик)[7]. В свою очередь, «пространство формирует человека» (Дмитрий Сегал)[8].
Образ города в литературе может рассматриваться с разных позиций; как правило, это осуществляется на пересечении разных дисциплин, и здесь существует обширная литература и накоплен значительный опыт. В своей работе (которая в основе своей является историко-литературной) я стараюсь учитывать эти достижения. Во многом близкими моим размышлениям являются работы ученых петербургской школы начала XX века И. М. Гревса и Н. П. Анциферова; исследования «городского текста», прежде всего — Петербургского, начатые В. Н. Топоровым; тартуско-московской школы по семиотике города, прежде всего труды Вяч. Вс. Иванова, Ю. М. Лотмана, 3. Г. Минц, Д. М. Сегала, Р. Д. Тименчика, Т. В. Цивьян; исследование краковского ученого В. С. Щукина о мифопоэтическом характере «дворянского гнезда» в литературе и др. Важными и интересными в этом ряду являются также труды о топофилии (т. е. любимых, хранимых человеческих пространствах) Г. Башляра (G. Bachelard), И-Фу-Туана (Yi-Fu Tuan); специальные работы об образе города в европейской и американской литературе разного времени — например, таких авторов, как В. Pike, R. Н. Thum, израильская исследовательница Н. Wirth-Nesher; книга о городе в творчестве польских эмигрантских поэтов В. Лигензы (W. Ligęza). Значительными и ценными являются труды польских ученых, посвященные Вильно и Виленщине как средоточию многих культур — к примеру, сборники, изданные в Кракове под редакцией Т. Буйницкого; в Белостоке — под редакцией Э. Феликсяк; монографии А. Романовского
