Унтер уже был пьян до сумерек. Но приказ командования помнил четко.
Пока он опорожнял на пристани свой трудоемкий пузырь, мы с татарином успели потолковать.
- Женат?
- Зачем?
- Трусы на тебе семейные.
- Сожительствую.
- Мне на площадь надо, Герман.
- Одним ударом дерева не срубишь.
- Мне надо, Герман.
- Умный понимает, глупый слушает.
- Я тебя выслушал.
- Как хочешь.
Перец ввалился в трюм, путаясь в брезенте, матерясь и отмахиваясь.
- Темную? - пропыхтел унтер, когда Герман освободил его из портьеры. - Кому? Перцеву? Отоварю!
- Смирно! - приказал я унтеру как старший по званию.
Перец шатнулся, и замер по стойке смирно: локти полусогнуты, ладони по швам.
«Палками их, что ли, муштруют?», - удивило меня такое дисциплинарное послушание унтера.
- Выйти из строя! - отработал я командирским голосом. - Два чайника вне очереди!
Эсэсовец послушно допивал второй чайник, когда Герман вернулся к столу с чугунной сковородой, и сзади накрыл ей унтера по затылку. Связавши унтера канатом так затейливо и ловко, что Перец и шеи не мог свернуть, а мог только ворочать глазами, когда я выплеснул на него тазик с водой от ревматизма, Герман посоветовал мне расслабиться.
- Для собранности.
И подал пример, осушив пиалу.
- На площадь не прись, капеллан, - задушенным голосом предупредил меня эсэсовец. - В бритвенной полосухе как ноготь состригут.
- Тебе что за горе? - я закусил самогонку луком.
- Мне разбор. Я присягой связан.
- Концом ты связан, - объяснил ему Герман истинное положение. - Хочешь, дергайся, хочешь, я тебе вслух почитаю.
- Это у него конец такой? – унтер дернулся, и скосил зрение, пытаясь разглядеть свои путы. - Славяне баяли, да я не поверил.
- Вы очень испорченный человек, Перцев - осудил я эсэсовца.
- А тебе, мусульманин, я лично собью, - не унимался Перец.
- Двадцать палок вне очереди, - вынес я унтеру взыскание.
- Германа замени, святой отец! - унтер напрягся так, что у него жилы на шее вспухли. - Очко-то не резиновое!
- Тебе что будет, Герман? - пнув эсэсовца по ребрам, я скосился на Глухих.
- Что мне? - лодочник набил трубку, прикурил, рассосал, и выпустил облако смердящего дыма. - Мы с Викой сожительствуем. Анархисты ее страшатся.
Да и Могила обходит сзади.
- С Викторией?
Признание лодочника застало меня врасплох. И хотя о слабости бывшего цензора к мужским крупнокалиберным достоинствам из прошлого знала вся литературная Москва, но все же как-то.
