Алим Петрович слабо махнул рукой. Все кругом засуетились. Леха стал натягивать носки на привычно подставленные ноги шефа. Тазит ползал под столом: он отыскивал миланскую туфлю, которую Луазо слишком лихо куда-то забросил, когда разувал Алима Петровича. Сам Луазо застегнул пуговки на груди Пичугина и, аккуратно свернув, положил в карман шефа его изысканно-полосатый галстук.
Костя, он же доктор Кротков, первым делом упаковал в пластиковые пакеты бокалы и чашки. Теперь на столике осталась лишь роза в бокале, которая и прежде выглядела одиноко. А доктор уже строчил и строчил рецепт за рецептом абсолютно неразборчивым латинским почерком.
– Это я сам вам дам, у меня сейчас с собой. За этим пошлите. Это на ночь примете, с нарзанчиком без газа, – приговаривал он, отбрасывая один бланк с рекомендациями и тут же принимаясь за другой. – А вот это утром, но только после еды. Расслабляющий массажик попробуем часа через два, а клизмочку, может, сразу?
– Иди к чертям, – ответил ему Алим Петрович, подставляя свою маленькую красивую ступню под миланскую туфлю, наконец-то найденную. – Домой поедем. Спать будем!
Он встал, повернулся к Томочке и Илье, которые по-прежнему сидели на стульях ни живы ни мертвы:
– И вы спать идите. Тома, ковер завтра в чистку отдай. Тазик помой хорошо – его губернатор подарил. Только завтра, завтра! Все потом!
Алим Петрович пошел к двери. Ступал он вяло, но отпихнул в стороны Леху с Тазитом, которые подхватили было его под руки. Его лицо налилось тем гнойным цветом, о котором днем судачили в подсобке. Позади Пичугина и телохранителей самым тихим шагом, как на похоронах, шли Луазо с Кротковым. И лица у них были соответствующие – скорбные и потупленные.
Вдруг Алим Петрович остановился, обернулся к столику, где не было уже чашек с отравой, но до сих пор клонилась набок тяжелая бархатная роза, очень красная.
– Ничего, – сказал этой розе Алим Петрович Пичугин, красивый, богатый, сильный мужчина, которого променяли на другого. – Ничего. Она придет! Она будет плакать, она будет просить прощения. Простить?
В ответ все присутствующие остекленело уставились на стены и на собственные ботинки. Даже роза, казалось, от конфуза плотнее сжала лепестки.
– Простить? Чего молчите? А я прощу! Только не сразу. Женщина тяжелую руку любит. Женщина от тяжелой руки не уйдет.
Это заключение очень утешило Алима Петровича. Он окинул яхонтовым взором свою свиту и снова наткнулся на бледные лица Ильи и Тамары Сергеевны.
