– Молодец!
***
Брожу по двору, пытаясь угадать, кто больной, а кто посетитель. Впрочем, это не сложно: у больных лица выразительнее. «Не двор, а музей, – думаю я, – коллекция выдающихся лиц!»
Возле подстриженных кустов, которые тянутся вдоль забора, женщина в белом халате задумчиво смотрит на дорогу. Пытаюсь представить себе её ноги – я всегда пытаюсь представить себе ноги женщин, у которых печальные глаза.
– Тоскуете? – спрашиваю.
Женщина не отвечает, даже голову не поворачивает.
– Может, смогу услужить? – говорю я. – Ведь если…
– Будьте добры, – перебивает меня голос с русским акцентом, – будьте добры, оставьте меня. Пожалуйста.
– Почему? – вырывается у меня.
Она смотрит мимо меня и молчит. Кажется, никогда не видел такие низко опущенные плечи.
– Мы могли бы поговорить о политике или о чём-то ещё, – не сдаюсь я.
– Сюда приходите говорить о политике?
Опускаю взгляд на часы – мама, наверно, после укола…
– Нет, – признаюсь я, – Здесь я рисую портрет женщины.
– Вы – художник? Художникам хорошо…
Пожимаю плечами и потом говорю:
– Я хотел бы рисовать вас.
– А как с той женщиной, которую уже рисуете?
– Она больна. Кажется, неизлечимо.
– Она красивая?
Поднимаю лицо к голубому покою неба.
– Когда она прохаживается по этому двору в туфлях, которые я обуваю на её ноги, то выглядит волшебно…
– Вы обуваете на её ноги туфли?
– Мне нравится делать это.
– А ей?
– Ей это нравится ещё больше.
Возле нас останавливается медицинская сестра Рухама. У неё каменное лицо, отчего у меня возникает страстное желание пощекотать у неё под мышками.
– Сестра Зина, вас к доктору Урбаху.
– Мне пора, – говорит сестра Зина, – простите.
Молча развожу руками и снова пытаюсь представить себе её ноги.
– Меня зовут Ашер, – говорю я вдогонку сестре Зине.
***
«Жарко, – думаю я, – сегодня слишком жарко, чтобы что-либо понять; сейчас разумнее всего влить в себя бутылку пива, которая осталась на заднем сиденье «фиата», а потом убраться ко всем чертям. Или к Ирис. Та молча примет, молча отпустит… Можно раздеть её и не раздевать, можно делать с ней то, что делаем обычно, а можно и то, что обычно не делаем…»
***
Человечек из проходной прижимается ушком к приёмнику, но заметив меня, движением крохотного пальчика просит остановиться.
– А он всё падает! – в глазках человечка неподдельный ужас. – Падает шекель, падает…
Пытаясь человека утешить, говорю:
– Лишь бы не штаны.
Человечек тяжело вздыхает, задумчивый взгляд отводит в сторону.
***
Забираюсь в «фиат». На заднем сидении бутылка пива. Пью за сына Ханана, за мои портреты, за Мирьям, а потом делаю большой глоток ещё и за медицинскую сестру Зину. Включаю приёмник.
