капризница заявила мне, что между ними нет ничего плохого, и если я желаю, чтобы она спала одна, то должен купить ей кровать. Всё это, сказанное с вызывающей наивностью и на болонском жаргоне, заставило меня от души расхохотаться. Речь её сопровождалась жестами и, благодаря этому, обнажилась половина её прелестей, в которых я не нашёл ничего, достойного внимания. Однако же было предопределено, что меня околдует её кожа — единственное её достоинство.
Будь она одна, я незамедлительно воспользовался бы ею, однако присутствие матери и охальника-братца удерживало меня; я опасался сцен, кои попусту лишь портили бы мне кровь. Отсчитав десять дукатов на покупку кровати, я пожелал ей доброй ночи и ушёл.
На следующий день я всё утро провёл в галерее кавалера Мана, содержавшей жемчужины живописи, скульптуры, мозаики и резного камня, а оттуда поехал к моей Терезе, дабы рассказать ей о своём вчерашнем конфузе. Она много смеялась, и я тоже присоединился к ней, несмотря на некоторую досаду, от коей не могло освободиться моё самолюбие.
— Ты должен утешиться, мой друг, — сказала она, — да и замену будет найти не столь уж трудно.
— И зачем только ты вышла замуж!
— Этого уже не поправишь. Послушай, тебе всё равно не обойтись без женщины. Возьми Кортичелли, в конце концов, она не хуже любой другой и не заставит упрашивать себя.
Возвратившись домой, я застал аббата Гаму, которого я приглашал обедать, и он спросил, не пожелаю ли я взять на себя комиссию португальского двора во время предстоящего в Аугсбурге конгресса. К сему он присовокупил, что осторожное ведение предложенного дела обеспечит мне в Лиссабоне любые блага. “Я готов сделать всё, что в моих силах”, — был мой ответ. Вечером в опере я говорил с балетмейстером и танцовщиком, занятым в па-де-де, а также с директором-евреем. Сей последний повторил своё обещание удовлетворить мою протеже через три-четыре дня. Приехавшая Кортичелли рассказала, что ей уже привезли кровать и она ждёт меня к ужину. Я согласился и после театра отправился туда.
Мать её, не сомневаясь в моём кредите, заказала у трактирщика превосходный ужин на четыре персоны и несколько бутылок лучшего Флоренского. Мои сотрапезники, не имевшие привычки к хорошему столу и винам, ели каждый за четверых и напились допьяна. Затем мать и сын без церемоний улеглись спать, а маленькая шалунья пригласила меня последовать их примеру. Я и сам стремился к этому, но в то же время и побаивался, ибо, несмотря на изрядный холод, комната была нетоплена. Кроме того, девица покрывалась лишь одним тонким одеялом, и меня пугала возможность сильной простуды. Я слишком заботился о своём здоровье, чтобы подвергать себя таковой опасности, а посему ограничился лишь тем, что посадил её на колени, и после небольшой увертюры она уступила моим чувствам, стараясь показать, будто мне досталось её целомудрие. Я не стал возражать, ибо мало заботился о сём предмете.
