Раздались жиденькие хлопки с галерки.
— На сцену! На сцену! — закричал господин де Лас Форесас.— Улыбайся, улыбайся же, черт тебя побери!
В последнее время господин де Лас Форесас не стеснялся в выражениях.
Вундеркинду вполовину уменьшили жалованье.
Для Шарло это не было неожиданностью. Он этого ждал — если вообще чего-нибудь ждал.
Но вечерами, после концертов, он часто садился на полу возле рояля мадам Симонен — это было его любимое место — ив мучительной тоске прижимался головой к инструменту.
Тоска охватывала его с особой силой, когда он глядел на нее или когда она играла. В эти минуты Шарло чувствовал себя глубоко несчастным.
Труппа кочевала из города в город. Господин Теодор Франц чаще всего выезжал вперед. В этих случаях купе для курящих делила с господином де Лас Форесасом контральто.
Мадам Симонен раскладывала пасьянсы на немой клавиатуре, которую Шарло держал на коленях.
Баритон часто рассказывал анекдоты. О каждом европейском виртуозе у него была припасена какая-нибудь скандальная история.
Мадам Симонен широко открывала блестящие глаза и хохотала — даже карты валились у нее из рук. Шарло краснел и терялся, когда она так хохотала.
— А что сделала она? — спрашивала мадам Симонен.
— Отужинала на даровщинку в тот вечер, а также в последующие... вполне невинно.
Женоподобный тенор поднимал глаза от газеты. Он вечно корпел над газетами, отыскивая в них свое имя, хотя не понимал чужого языка.
— А знаете, что рассказывают про него?—спрашивал он.
— Нет. Что именно?
— Каждый раз, когда появляется новый маленький Лизецкий, он выясняет, с кем из друзей виртуоза у него есть сходство... А потом идет к нему и занимает тысячу франков... от имени этого друга.
Шарло хотелось одного — чтобы мадам Симонен перестала смеяться.
Больше всего ему нравилось, когда она сидела тихо, сложив руки на коленях. Тогда она часто улыбалась про себя и глаза ее блестели.
В эти минуты Шарло чувствовал себя счастливым и кровь горячо приливала к его сердцу.
Шарло становился все более неловким. Он не знал, куда девать руки, и вечно спотыкался. Долговязый подросток стеснялся своей одежды — детского костюмчика с кружевами.
В гостиницах он всегда забивался в угол номера. И там час за часом неподвижно сидел, закрыв лицо руками.
Он был счастлив, когда его оставляли в покое и ему не надо было разговаривать.
В каждом городе Шарло замечал, в какое время дети возвращаются из школы. Он стоял у окна и наблюдал за школьниками, которые стайками брели домой с учебниками в ранцах. Взгляд у Шарло был неподвижный, как у слепого.
