Никогда — и смерть…
О, море!..
Мэри упала на колени и прижалась головой к оконной раме.
Хотела молиться.
Хотела молиться, но не могла.
Крест, который она видела перед тем, появился снова, но точно сплетенный из огненных языков, потом он стал змеей с двумя светлыми крыльями, потом — огненным кустом, наконец, зарычал как волк, сломался, лопнул — разлетелся туманом искр и пропал во мраке.
И снова над Мэри появилось какое-то лицо, искривленное дьявольской, адской, иронической усмешкой. На нем венец из терновых роз… В руках призрака распрямленная змея с головкой без кожи, — из кости, — с живыми глазами.
Исчез. И появился какой-то странный старик с кровавыми глазами, за плечами крылья, как тучи, — весь он огромный, как мир, в руках у него горсть грязи, и он берет щепотки ее и бросает в пространство, как сеятель…
И страшный, язвительный смех гремит за ним.
Призрак исчез.
— Отчего, отчего я не могу молиться? — простонала Мэри.
— Быть может, он умер уже?..
Судорожная дрожь пробежала по ее телу.
На ее кровати, на шелковом одеяле сидит скелет с головой Стжижецкого.
Голова совсем живая, с кровавым черным пятном на лбу.
У ног скелета стоит чудовищная птица с белыми ободками вокруг глаз.
Скелет протянул к ней руку и назвал ее. Встала и подошла к нему.
Обняла его голые ребра и положила губы на его губы.
* * *
Поезд несся как вихрь, но Мэри казалось, что и это слишком медленно. Первым же утренним поездом, после получения письма от Герсыльки, она помчалась с отцом в Вену.
— Жив ли он еще? Жив ли еще?.. — Повторяла она мысленно.
Страх, ужас, подавленность наполнили всю ее душу. Кроме этого она ничего не чувствовала, ни о чем не могла думать.
Хотела только одного: чтобы он жил, чтобы он не умер…
Смерть эта приводила ее в такой ужас, что все окружающее сразу превращалось в ничто в ее глазах.
Рафаил Гнезненский молчал в углу купэ, за которое он заплатил, чтобы быть одним, Покушение Стжижецкого на самоубийство не было, правда, нисколько Strich durch die Rechnung, как говорил дядя Гаммершляг, но, во всяком случае, это было вещью в высшей степени неприятной. Впрочем, у Рафаила Гнезненского было доброе сердце, и ему было жаль этого мальчика, которого бы он наверное любил, как зятя.
Дочь сказала ему, что случилось, и заявила, что хочет ехать в Вену. Гнезненский никогда не спорил с дочерью. Если он из двух миллионов своего отца сделал уже 12, то она, будь она только мужчиной, сделала бы на его месте 24, если не 36.
