Внутри было темно и пахло особой масляной сыростью. Тяжело опустившись на груду кирпича, я пытался вспомнить хоть что-нибудь хорошее в жизни. Озноб прекратился.
— Почему ты здесь, человек? — услышал я сзади, — Ведь это дно мира, обитель смерти?
— Кто здесь?
Из тени вышла девочка, одетая в синее, со странно знакомыми разноцветными глазами, держащая в руках шляпу, необычно спокойная для такой ситуации. У меня не оставалось сил удивляться, холод проник слишком глубоко.
— Здесь так холодно, так одиноко. Я проиграла и поэтому здесь, но ты — почему?
— Наверное, я тоже…проиграл.
Она подошла ближе, прикоснулась теплыми пальцами к застывшей маске моего лица. Никто никогда не трогал меня так. Слезинка скатилась из замерзающего глаза.
— Хочешь, мы попробуем еще раз? Вместе?
— Д… да, — ответила она, — Теперь навсегда вместе.
Первым я услышал отклик той самой фиолетовой сферы. Нечто схожее с гортанным пением последних племен Севера, древнее и дикое, как корни вывернутого из земли дуба. Следом пришли ритмы барабанов и далекие голоса средневекового хора. Налетели медным ураганом трубы. Началось.
Сны пели всеми голосами мира, делясь главным с единственным желавшим понять их слушателем. Краем глаза я видел поднимающийся с некоторых белый дым молитв — или стекающие по стенкам капли яда ненависти.
Сознание не могло перебрать все, пришедшее извне. Когда я рассчитывал собрать сил для Розы-мистики, я забыл о том, в каком мире жил — ну или слишком глубоко это помнил.
Мир, над которым реяли флаги лжи и эгоизма. Мир, где обман и предательство награждались теми же, кто превозносил на словах искренность и добродетель.
Мир, где каждый хотел быть единственным услышанным и отмеченным. Где Вавилонское смешение языков поразило не буквы и звуки, а души.
Я ожидал отклика тех, кому не безразлична Соусейсеки. Но на возможность быть выслушанными откликнулись все. Мне предстояло узнать, действительно ли голодавший мог умереть от обильной пищи.
Думаю, увидь Она меня в тот момент, испугалась бы и ушла, не возвращаясь. Руки, сведенные напряжением и стиснутые в гримасу челюсти, слепые от крови глаза и блеск крупных капель пота. Но я делал свое дело, не отвлекаясь на пустяки. В ляпис-лазурь лилась нежность матери и вера последних святых, мужество воинов и смелые мечты трусов, восторг слушателей и ярость бойцов, концентрация хирургов и благодарность спасенных ими. Но ведь была и другая сторона медали. И спину жег росший на ней плащ из стонов умирающих и детских страхов, наркотических абстиненций и мук неразделенной любви, ненависти друг к другу, рожденной страхом и завистью, голода, одиночества и безысходности. Ткань чернее глубочайших бездн укутывала меня, ползла по рукам, подбираясь все ближе к кристаллу, и когда струйки мрака поползли по пальцам, я из последних сил сжал их в кулаки.
