Рыдания возобновились. Образ разъяренного Лефранка невольно вызвал в моей памяти образ другого Лефранка, который, наконец успокоившись, одиноко лежал в своем пустом доме.
- Как тебе удалось улизнуть? - спросил я.
- Я сказала, что иду спать, и выбралась через окно своей комнаты. Мне не следовало так поступать, но я любой ценой хотела увидеть тебя.
Слушая ее, я уже видел, как прорисовываются невидимые петли той сети, которую Судьба сплела вокруг меня. Если бы я знал, что Женевьеве неизвестна моя измена, что она меня еще любит, что готова восстать против воли отца, я бы так не отчаивался, не пошел бы с ней попрощаться. Но не все еще было потеряно.
Если бы она меня меньше любила, она бы осталась у себя, я бы с ней там увиделся, не пошел наверх, где...
- Я тоже хотел тебя увидеть любой ценой, - сказал я, вздохнув. - Я испытываю угрызения совести, - продолжала она. - Я опасаюсь, что он прибегнет к насилию над собой.
- Он тебе чем-то грозил?
- Он грозил себя убить. Таковы были его последние слова, которые я услышала, уходя от него: "Если из-за тебя жизнь для меня станет невыносимой, моя смерть будет на твоей совести!" Я отстранился от нее и сделал несколько шагов, как бы стараясь ускользнуть из этого читального зала, где, казалось, со всех сторон меня подстерегала опасность. Мне чудилось, что я присутствую при сцене, которая могла иметь место: полиция уже в кабинете господина Лефранка. Допрашивают его дочь: "Были ли причины для его самоубийства?" И Женевьева отвечает: "Из-за меня. Это моя вина. Мне не следовало уходить в этот вечер..." и, плача, рассказывает об угрозах отца, о его возбуждении. Перед лицом ее искренности никто не станет сомневаться в самоубийстве, вернее, никто не стал бы сомневаться, если бы... если бы я оставил в руке мертвеца револьвер, тяжесть которого ощущал в своем кармане.
- О чем ты думаешь? - спросила Женевьева.
Я снова думал о Черве Удачи, о китайской принцессе, о разнице между относительным и абсолютным. Только что мне казалось, что меня не могут не осудить по обвинению в убийстве. Но такая возможность была относительной. Пока я колебался, забрать свой револьвер или оставить его, у меня вопреки всякой логике был шанс на спасение. Я мог бы им воспользоваться, если бы посоветовался с подброшенной вверх монеткой, а не со своим разумом. Абсолютно невозможным было лишь то, что господин Лефранк снова задышит, поднимется с пола, словно ничего не произошло, и вернется на свое место за письменным столом.
